Нанялась няня в нашу семью потому, что после описанного выше ограбления она, как сама мне потом говорила, осталась «голой»: решительно все ее вещи хранились у матери, как в месте наиболее надежном, и были увезены бандитами в ту памятную ночь. Сама она, к счастью, гостила тогда у кого-то из сестер.
Няне было в дни нашей «встречи» прилично за тридцать, а мне немногим более двух месяцев, так что описать процесс «срастания» я не берусь. Судя по рассказам очевидцев, процесс этот проходил мучительно, ибо и родная бабушка моя, и мама обладали характерами достаточно самостоятельными, у няни же на все имелась своя точка зрения. Кажется, несколько раз она порывалась уйти, но малыш сразу прилип к ласковой, никогда не кричавшей и охотно подкармливавшей его козьим молоком женщине, а ей было жаль и казалось недобросовестным оставить совсем еще несмышленого мальчика на двух бестолковых интеллигенток.
Много лет спустя, читая «Опыты» Монтеня, я натолкнулся на такие слова: «Я нахожу, что все крупнейшие наши пороки зарождаются с самого нежного возраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц и нянюшек».
И я сразу же подумал, что няня словно бы знала эти слова — или ей практически был понятен выведенный великим французом «опыт»? Вероятно, детство в большой, дружной семье подсказало ей, как необходима она этому смешному человеческому детенышу, ничего еще не смыслящему — как иначе объяснить ее решимость соединить наши жизни и ехать со мной бог весть в какую даль? Особенных выгод ей это предприятие не сулило, да и не умела она думать о собственном благополучии — вы скоро поймете это.
Как бы там ни было, но когда, два года спустя, наше семейство, без бабушки, собралось в Харьков, няня поехала с нами, покинув и Крым — «пески туманные», любила она говорить, — и всю свою многочисленную чешскую родню.
Из харьковской нашей жизни я уже смутно помню кое-что, главным же образом — катанье на служебном автомобиле отца. Машина полагалась отцу на двоих с его начальником, у начальника была дочка Лелька, немного старше меня, а у Лельки — нянюшка, значительно младше моей. Вот в этой-то второй няне и был заинтересован шофер роскошной открытой машины, охотно катавший нас четверых — иначе не соглашалась дама сердца, девушки в ту эпоху были еще «с понятием». Моя няня усаживалась со мной и Лелькой сзади, Лелькина няня — рядом с водителем, и вся компания мчалась куда-то, без умолку болтая и хохоча по каждому пустяку.
С тех пор мне не случалось жить в Харькове, я лишь несколько раз проезжал через город на машине, по дороге на юг. Пронеслось полвека. Харьков был разрушен в годы войны, восстановлен. Он не мог не измениться, и значительно, по улицам его ходят совсем другие люди — а я сохранил к городу на редкость дружеское, уважительное отношение. Улицы Харькова кажутся мне уютными, пешеходы — элегантными, хотя на самом деле это может быть вовсе не так. Каждый раз, когда из жесткого минимума дорожного времени удается выкроить полчаса, я отказываюсь от соблазна миновать это бесконечное людское поселение по объездной дороге, медленно, чертыхаясь, пробираюсь по долгой, пронизывающей город, как покривившийся стержень, Сумской улице и останавливаюсь на огромной площади. Там, рядом с массивным зданием университета, построенном после войны, высится, как бастион, грандиозная конструктивистская постройка, напоминающая о временах, когда Харьков, как и подобает столице молодой Украинской Советской Республики, поощрял развитие новых ростков в искусстве послереволюционных лет, — знаменитое здание Госпрома, спланированное и осуществленное в конце двадцатых годов. И мы стоим некоторое время друг против друга, этот ни на что не похожий, нарочито асимметричный, угловатый домина — и маленький человек, затерявшийся среди листвы аккуратного круглого сквера в центре площади. Мы с ним почти ровесники, мы одного поколения, он и я. Может быть, поэтому я беседую с ним доверительно и на равных, как няня беседовала, бывало, с русской печью в деревне. Не знаю, нужны ли, понятны ли ему мои визиты и наши беседы, но мне его неколебимая уверенность в правоте своей эпохи помогает жить. Повидавшись с «Госпромом», я чаще всего сразу же уезжаю из города, гонимый необходимостью наверстать упущенные километры. И хоть я не знаю, на какой улице мы в Харькове жили — и никто уже не знает, — и понятия не имею, по какому направлению выезжали за город кататься, Харьков для меня не чужой город. Я жил тут.