Когда мы уселись за стол, накрытый гостеприимной хозяйкой при деятельном участии обеих ее дочерей, дьякон не знал, как и выразить нам свою радость.
— Вы, генерал, — говорил он, — совсем как Петр Великий! И все-то ваши приближенные один другого стоят. Что ни человек — золото, и все как одна семья! И с вами у каждого душа нараспашку…
После ужина он вывалил мне все свои домашние секреты. Они с женой бездетны. Этих двух девушек, племянниц жены, они забрали к себе, так как с семьей ее брата неладно, и он — иногородний, большевики мобилизовали его и поставили за мельника на реквизированной ими мельнице, и теперь он скрывается под угрозой личной мести. Старшую дочь казаки схватили и выпороли. А младших дьякон вовремя спас и держит за родных. Та, которая постарше, Маруся, действительно, была красавица. Идеально сложенная, кровь с молоком, румяная и чернобровая, она сверкала своими большими черными глазами, как алмазами. А когда мы с Чернышевым перед сном вышли во двор, чтоб взглянуть на лошадей, и она показалась в окне в небрежно накинутом платье и с распущенными золотистыми волосами, то нельзя было на нее не залюбоваться.
— Подождите, Маруся, — сказал я ей на прощанье, — держитесь крепко, когда все успокоится, я найду вам красавца жениха! — Она подарила меня благодарным взглядом.
Через несколько месяцев я исполнил свое обещание.
Всяким удобным случаем я пользовался, чтоб поддерживать связь с моей Алей. С каждой оказией я отправлял туда Беслана или Мустафу и они привозили мне от нее коротенькие записки. Тотчас по приезде Беслан разыскал для нее комнату в доме Виноградовых, близ самого памятника Императрице Екатерине на Красной улице. Оба — и муж, и жена — казались удивительно милыми и симпатичными людьми. Она тотчас же связалась с семьей брата. Мада забегала к ней постоянно. Забегала и Софья Сократовна, и ее мать, супруга полковника Дрейлинга. Мада вскоре поступила на службу в «Осваг», которым заворачивал талантливый Ульянов, бывший некогда офицером нашего дивизиона в Мухровани.
Здесь я не могу удержаться, чтоб не посвятить несколько строчек нашей общей любимице Маде.
Высокая и стройная, с не совсем правильными, но удивительно миловидными чертами лица, она уже перестала быть девочкой, но целиком сохранила все очарование ребенка. Серьезная в работе, талантливая и одаренная светлой головкой, она с радостной улыбкой встречала все, что только попадалось на ее жизненном пути. Сама она не отдавала себе отчета в том, что поголовно все окружающие повлюблялись в нее: все, все, начиная с флегматичного Дрейлинга. Серьезный Фишер каждый раз, встречаясь с нею, уверял ее, что и в первый день свадьбы он не любил так своей жены… Теперь Виноградов совершенно потерял голову. Увидя рояль, она с радостью согласилась петь под аккомпанемент его жены (а пела она очень мило) и очаровала всех.
— Я буду петь, — повторяла она смеясь, — только не смотрите мне в рот. Это меня смущает, я не знаю, куда деться!
Но сама она скользила все время по поверхности. Веселая и беспечная, она везде являлась только на мгновение, чтоб сейчас же снова исчезнуть и отдаться своему делу.
Под конец замужние дамы начали ее бояться. Но она не была опасна никому. Ее час еще не пробил. Как золотая рыбка в аквариуме, она мелькала здесь и там, но нигде не задерживалась ни на минуту…
Врангель
«Девушка! Ты начертала мне образ героя!» — этими пламенными словами отзывается раненый рыцарь на восторженное описание своей спасительницы, отрывистыми фразами рисующей ему подвиги штурмующего замок бойца, под забралом которого скрывается сам Ричард Львиное Сердце.
Но у меня не хватит красок для такого изображения. Еще менее мог бы я решиться проводить параллель между моим героем и прославленными мастерами своего оружия — Густавом-Адольфом, Зейдлицем и Мюратом, хотя в глубине души я ставлю его выше всех прочих, и не только как кавалериста, но и как человека высокого духа и глубокого, разностороннего образования, выказавшего свои таланты во всевозможных случаях жизни. Я ограничиваюсь лишь мимолетными набросками сцен, врезавшихся в мое собственное существование.
— Приехал генерал Врангель, новый начальник дивизии, — встретил меня один из адъютантов штаба. — Бегу за лошадьми для него и для его ординарца. Весь штаб уже разлетелся по позициям.
В голове стола сидели генерал и приехавший с ним молоденький гусарский поручик Гриневич, спешно кончая поданный им завтрак. Чрезвычайно высокий и стройный, с Георгием в петлице и Владимиром на шее, генерал приветливо протянул мне руку. Его энергичное моложавое лицо с коротенькими усами, благодаря отсутствию одного из зубов, имело какое-то юношеское выражение решительности и в то же время полной уверенности в себе, к которому беззаботное свежее лицо его спутника составляло приятный контраст.
— Очень рад, — повторил он мне, указывая на стул рядом с собою. — Вы ведь гвардеец? Я не сомневаюсь, что мы не раз встречались на маневрах и во Дворце, ваше лицо мне знакомо.
Воображение живо нарисовало мне стройную фигуру моего собеседника, затянутую в конногвардейский колет и лосины, с длинным палашом и в каске с золотым орлом на голове. Или в блестящей кирасе на вороном коне.
— Я не сомневаюсь в этом, — ответил я. — Но кто же во всей Русской Армии не знает вас по вашей знаменитой атаке под Каушеном?
Впоследствии Врангель не раз рассказывал о своей атаке — об этом его расспрашивали все, кто только мог оторвать у него минуту для рассказа. Я хорошо запомнил описание этого сражения в его собственных выражениях. В дальнейшем мне случалось слышать от других кавалеристов, не сумевших создать себе боевой репутации и называвших его подвиг безумием, упреки в напрасном пролитии крови, так как к полю сражения уже подходила бригада пехоты. Я не верю этому. Во всяком случае, моральное значение этой атаки отразилось не только на участниках боя, оно оказало колоссальное влияние на всю войну, так как выявило беспредельную мощь духа над машиной и навеки прославило имя русской кавалерии.
— Никогда не поверю, — говорил мне уже много лет спустя французский военный агент, — чтоб кавалерия могла атаковать свежие войска! Я сам участвовал в единственной конной атаке, произведенной на Великой войне моей 1-й кавалерийской дивизией. Лошадь не пойдет на человека с оружием в руках!
Но лошадь чувствует, что делается в сердце всадника. Если сердце всадника не дрогнет, лошадь пойдет в самую пасть ада. Сколько раз приходилось мне видеть потом бешеные атаки кавалерии на нерасстроенные войска! Но для этого надо иметь русское сердце… А для европейца уже не вернутся времена Бородина и Балаклавы.
— Вы со мною? — бросил мне генерал, садясь на поданную ему лошадь.
Мы поскакали на левый фланг. По дороге Врангель здоровался со встречными казаками, которые с удивлением оглядывались на своего нового командира. Впереди маячила лава Уманского полка. Командир поскакал к Врангелю, стараясь объяснить положение, которое было далеко не из блестящих. Но с его появлением казаки повеселели, все лица прояснились, все изменилось во мгновение ока. Начальство сбрасывало с себя сонливость, энергия вливалась в каждого, лава тут и там стала теснить противника. Все пришло в движение. Вдохнув бодрость в уманцев, неутомимый Врангель помчался вдоль фронта к екатеринодарцам, находившимся правее. И там его прибытие переродило всех, тем более, что многие его знали по Великой войне. К нему присоединился Науменко, деловой доклад и ясное понимание которого сразу же оценил наш новый начальник. Далее, несмотря на сгущавшийся сумрак, он полетел к запорожцам, и мы вернулись уже с наставшей ночью. Началась иная жизнь.
Штаб ночевал, где попало и как попало. С рассветом на коне Врангель летел уже к передовым линиям. Он был везде, его видели всюду. В момент колебания он сам бросался вперед, в минуту успеха он не выдерживал и увлекал других за собою, развивая удачу в победу. В темноту он собирал командиров и часами разбирал с ними маневр. Иногда он врывался ко мне ночью, требуя, чтоб я сопровождал его по незнакомым местам нашего расположения. Всюду за ним следовал полковник Баумгартен. Оба подошли друг к другу, как шашка к ножнам. Афросимова Врангель не переносил, он послал меня дать ему понять, что дальнейшая его служба в дивизии нежелательна. Мне было крайне неприятно обидеть старика, но Врангель был прав.