К одиннадцати часам натаскал ведро карасиков. Все они, как близнецы были одного размера и мерцали золотом бочков. Закончив с рыбалкой, я бросил остаток хлеба в пруд, и уже хотел отправиться будить компанию и требовать помощи в зачистке улова, как замер пораженный. Плавающий кусок хлеба внезапно исчез. Причем, не растащенный стайкой карасиков, а одним махом. Огромный круглый рот засосал ломоть, оставив на воде легкие расходящиеся круги. Я побежал в дом, отломал корку хлеба, привязал к концу снасти несколько мелких крючков и, сняв груз, направился обратно к прудику. Забросил хлеб без груза, и он поплыл слабо гонимый ветерком. Прождав, я снова сменил хлеб, и снова забросил, поскольку старый намок и начал притопляться. Я, конечно, сообразил, что гигантский, круглый рот может принадлежать только карпу. Но обладатель такого ротика обязан был весить больше десяти килограммов.
Напрасно друзья и дама сердца требовали моего участия в застольях и беседах. От пруда, стойко вынося остракизм компании, я не отходил целый день. Должен сказать, что мой соавтор по написанию сценария, режиссер, Владимир Сергеевич Иогельсен (увы, его уже нет в живых) человек необычайной судьбы и большой мастер, как бы теперь сказали, приколов. Он был на много старше меня. Учился в довоенном Ленинграде вместе с такими корифеями, как режиссер Борис Равенских, артист Аркадий Райкин, и единственный из живущих ныне Никита Богословский. Страсть последнего к розыгрышам давно стала легендой. Иогельсен в этом искусстве не очень отставал. Хотя в его судьбе веселого было мало. Оказавшись на гастролях с театром в окруженном немцами Пятигорске, Владимир Сергеевич попал в плен и провел остаток войны в Гамбурге. Там, под бомбами американских союзников, играл пьесы для заключенных в русской труппе вместе с загадочной Ольгой Чеховой. После освобождения Красной армией провел пятнадцать лет в лагерях, уже наших. После смерти вождя народов Владимира Сергеевича выпустили на свободу и дали курс в Ташкентском театральном институте. Пережив блокаду, немецкий плен и наши лагеря, он умудрился сохранить оптимизм и острый наблюдательный глаз режиссера. А мой вид, в носовом платочке вместо панамы, с покрасневшим от чрезмерного загара пузом, и с удочкой в дрожащей руке, повод для издевательств давал. Но ни его уничижительные насмешки в присутствии дамы сердца, ни соблазн холодного пива в тени террасы, ни жаркое настырное солнце не могли оторвать меня от прудика. Часов в шесть вечера я своего дождался. «Рот» взял хлеб и я подсек. Леска не порвалась. Но в долю секунды с треском лопнул пластик удилища и его конец, под моим удивленным взглядом, скрылся в пучине. Затем, в центре пруда огромный карп вылетел на пол метра и, с грохотом разметая фонтаны брызг, ушел под воду. Поплавок и конец удилища я извлек, зайдя по шею, но карпа на леске давно не было. Следующий день я снова дежурил на берегу. Карасики растаскивали мою корку, но ОН больше не появлялся. Через три дня вернулся сторож и поведал, что в этих прудах рыбачить смертным запрещено, и карп здесь вырастает до пятнадцати килограммов. Ловить его можно на жмых. Но если я очень хочу, он возьмет сеть и карп наш. От этого предложения я с возмущением отказался. Победить рыбу таким нечестным способом, мне казалось недостойно.
– Секретарь райкома не рыбак. – Сообщил сторож. Поэтому дальнейшая судьба великана могла сложиться удачно.