Староста начинает причитать, что мы очень бедные, что нужно уже сегодня срочно покупать и привозить подтоварник, сороковку, кирпич, цемент, оцинкованное железо, ведь скоро сезон, и тогда ничего не найдешь. Все работы на приходе неотложные, необходимо этим же летом крышу перекрывать, полы перестилать, штукатурить, красить, ограду делать, сарай, туалет, а денег в кассе нет ни копейки, зарплату священнику — 100 рублей — не из чего пока заплатить. Смилуйтесь, сбавьте еще хоть немножечко.
Секретарь посуровел сразу, улыбаться совсем перестал. "Если мы все станем так рассуждать, — пояснил наставительно, —
человечество окажется на краю бездны. Если империалисты развяжут атомную войну, вы в туалете своем не спрячетесь и новая оцинкованная крыша вас не спасет". Сворачивает трубочкой
18
19
плакат, дает понять, что аудиенция окончена. И, демонстративно рассердившись, уже не лезет ручкаться. Встаем и мы. "Простите, — говорю, поправляя скуфью и рясу, — когда состоялась в Белгороде та, упомянутая вами, конференция представителей верующих? Мне хотелось бы рассказать о ней на приходе в одной из проповедей. И с архиепископом Хризостомом кое-что выяснить необходимо". "Борьба за мир, — отвечает он еще более строго и внушительно, — одна из важнейших задач всей нашей внешней политики, ее нельзя недооценивать. Декрет о мире был одним..." — "Простите, это я знаю. Когда было собрание в Белгороде и кто его проводил?" — "Я сейчас не помню, постараюсь уточнить и сообщу вам". — "Я очень просил бы вас уточнить и сообщить это сейчас, я согласен ждать до конца рабочего дня. Объясню почему. Во-первых, нас всегда учили, что взносы в Фонд мира в любом случае могут быть только добровольными, что никто никогда не имеет права устанавливать какие-то определенные суммы или проценты. Во-вторых, и это еще более существенно, у нас в стране религия — частное дело каждого гражданина, ни в одном официальном документе религиозная принадлежность не указывается, человек вообще не обязан сообщать или докладывать кому-либо, верующий он или безбожник. Как же избирали делегатов на такую конференцию? 60 лет в нашей стране подобных «собраний верующих» не бывало и принципиально быть не могло, и вдруг — в Белгороде!". Слово за слово, разгорячились оба, стали кричать бессмысленно, наговорили друг другу дерзостей, разругались по-крупному. Только часа через два, уже по дороге домой, сообразил, что горячился-то я один, он меня нарочно дразнил, а я, как карась, на дохлого червяка клевал. Все козыри сначала были у меня на руках, он это отлично сознавал, но я раскричался — и проиграл. Тут и еще два маленьких урока: не горячиться, в бесчинных криках и ругани неизбежное поражение. И никогда ни одному слову чиновника не верить: в глаза будут смотреть и лгать бессовестно, стыда у них нет. Умом понимаю, да только не пошел мне тот урок впрок, так никогда и не научился ни тому, ни другому.
Староста, как только стали мы кричать, в коридор выскочила, а по дороге домой объяснила свое поведение так: "Паны дерутся, а у холопов чубы трещат". А потом даже заплакала в поезде: теперь-де этот уполномоченный ни в чем нашему храму дороги не даст, пожалуй, и приход разгонит, и меня в ближайшее время
выгонит. "У них, батюшка, вся власть, вы еще не знаете. С ними не спорь и не судись, куда хочут, туда воротят".
Староста не зря плакала. Храм, в который меня послали настоятелем, в начале 30-х годов превратили в склад для зерна. Когда началась война, зерно вывезли, потом службы возобновились. В 1965 году службы опять прекратились, священника не давали, но приход числился действующим. Шли годы, часть крыши сорвало ветром, умерла староста, ключи хранились у кого попало, потом церковь вообще перестали запирать, из нее разворовали абсолютно все, остались одни голые стены, с которых слоями падала штукатурка. Окна разбили, кто-то ухитрился и несколько рам унести, ограду еще до войны сломали. Но каким-то чудом коровинские, афонинские и ивановские старушки добились разрешения возобновить службу. Правда, для этого им пришлось не один раз в Москву съездить.
Храм не отапливался, приходилось служить при 15-18° мороза, попробуй подержать в голых руках то чашу, то крест металлический, в варежках-то служить не станешь. Летом заходили в храм во время службы гуси, почему-то реже — куры, заглядывали в дверь коровы, в притворе строили гнезда ласточки. Райская идиллия, если со стороны глядеть.
По описи имущества, составленной работниками райфо, самая дорогая вещь в храме — напрестольное Евангелие, его оценили в восемь рублей; на втором месте — чайник электрический, он шесть рублей стоит. А все остальное, все 34 единицы хранения, оценены на круг без особого разбора по три рубля да но рублю, тут и иконы каких-то "неизвестных святых", и "облачения ветхие", и прочая утварь.
Есть для священника хибарка-времяночка вроде домика поросенка Нуф-Нуфа, но только прутики не голые, а глиной обмазаны, вся она чуть больше купе железнодорожного, с семьей никак не поместиться. Другой дом в этой или соседней деревне купить или новый возле храма построить райисполком не велит, два года безуспешно выпрашивали (Марфа, умница, права оказалась!). "На дом, значит, деньги есть, а в Фонд мира нет? Принесите и сдайте сначала в Фонд мира". Причину же для формального отказа очень легко найти, самый простой ответ: колхоз растет, он ' сам остро нуждается в жилой площади, колхоз сам купит любой дом, который будет продаваться на его территории. Кому прикажете жаловаться на подобный отказ? Пытался несколько раз
20
[21] писать в Белгород, объяснять, что сторожки нет, ее вместе с оградой на щебенку до войны пустили, дозвольте вами бессмысленно разрушенное нам на свои деньги восстановить. Но ответом не удостоили.
Весной 1980 года начали крышу перекрывать, карнизы чинить, рамы в восьмерике менять. Бабуси, идя на службу, приносили в сумках кто пару кирпичей, кто кастрюльку цемента. А сельсовет и райисполком принялись всеми силами пакости творить: отказывались заверять старосте документы, когда груз на железной дороге приходилось получать, а железнодорожники штрафом за простой вагонов грозили огромным; долгое время отказывались регистрировать договор церкви с кровельщиками, а до регистрации, настаивали, приступать к работам нельзя (хотя храм не числился памятником); запрещали колхозу давать нам машину (а трансагентства в Коровине нет); присылали участкового милиционера, велели кровельщиков в шею с работы гнать: "Платите в Фонд мира!". "Кровельщики работают в долг, — объясняем, — деньги согласились получить осенью и даже в конце года, священник зарплату несколько месяцев не получает, все подчистую на стройматериалы ушло". — "Знать ничего не знаем, несите в Фонд мира!". И ни дня отдыха, на каждом шагу всеми средствами изматывали. В один из праздничных дней староста посреди храма на колени повалилась и стала причитать жалобно: "Батюшка, замучили они меня, лучше прекратим ремонт, благословите хоть сто рублей в фонд отдать, иначе до конца года, грозят, церковь закроют".
Тех, кто захочет пожалеть старосту или меня, тех, кто захочет в чем-то обвинить вальяжного секретаря райисполкома, могу заверить: обычный священник на обычном сельском приходе, обычная староста, обычный чиновник, не хуже и не лучше любого иного. В соседнем с нашим Валуйском районе тоже долго и упорно не разрешали церковь в Уразове перекрывать, в тот же фонд железной рукой гребли, только тот приход намного богаче нашего, откупились.
Согласно официальным данным, Костромская епархия, где я сейчас служу, ежегодно вносит в Фонд мира 300 000 (триста тысяч) рублей. Из них приходы — 250 000, епархиальное управление — 50 000. Пикантная особенность здесь в том, что у епархиального управления своих денег нет, ему отчисляют деньги все те же приходы, считается — только на административные нужды.