3
До войны в Доме Герцена на Тверском бульваре помещались кроме Литературного института также редакции журналов «Знамя», «Литературный критик» и «Литературное обозрение». И мы, студенты, пользовались любым предлогом, чтобы заглянуть в одну из трех редакций, обменяться новостями с ответственным секретарем «Знамени» Толей Тарасен-ковым, рассказать о какой-нибудь достойной рецензирования новой книге редактору «Литобоза» Федору Левину или просто посмотреть на Андрея Платонова, который часто печатался тогда в критических журналах под псевдонимом Человеков и всегда был там желанным гостем. Да и нас, молодых критиков, там тоже привечали.
Благодаря такому соседству у меня к 1939 году, когда я был на третьем курсе, насчитывалось уже десятка два критических публикаций, в том числе только что напечатанная довольно злая статья о творчестве Семена Кирсанова, имевшая в литературных кругах некоторый резонанс. Именно ей я, видимо, был обязан тем, что, не будучи членом Союза советских писателей, совершенно неожиданно получил приглашение на общемосковское собрание критиков.
- Будь готов к тому, что ради такого торжественного случая Семен постарается сделать из тебя котлету, тем более что он это умеет, - охладил мой пыл Тарасенков, когда я зашел на большой перемене в редакцию «Знамени» поделиться распиравшей меня новостью. - Но ты не робей, - добавил он, видимо, поняв по моему виду, что такой оборот дела никак не входит в мои честолюбивые планы. - Там, конечно, будет старуха Усиевич, и уж она такого случая не упустит - вцепится в Кирсанова будь здоров! И Федор Левин тебя в обиду не даст.
В те времена, пятьдесят лет назад, у Союза не было большого зала. Правда, и Союз был тогда малочисленным. Во всяком случае, общемосковское собрание критиков вполне поместилось в небольшом зале, который находился в правом крыле «дома Ростовых» и непосредственно примыкал к вестибюлю на вторцт этаже. Сейчас там спуск в подземный переход, ведущий в ЦДЛ, а дальше, в глубине коридора, находится множество кабинетов административного назначения. Тогда же вся эта площадь представляла собой зал собраний. Иначе говоря, поднявшись по лестнице и сразу взяв направо, вы попадали в просторный тамбур с двумя дверьми. Левая, служебная дверка позволяла проникнуть прямо на эстраду, а широкая правая была для публики: вы попадали в зал по проходу между наружной стеной и боковой стенкой эстрады.
Все, что я тут рассказываю, важно, чтобы представить себе мизансцену, которая имела место в этом зале и которая запомнилась мне на всю жизнь. Ибо я стал тогда свидетелем геройского поступка, можно сказать, подвига, совершенного на глазах у множества людей и потому вселившего в них тоже частицу мужества.
С другой стороны, допустимо ли называть подвигом то, что по сути дела являлось публичным самоубийством, так сказать, актом намеренного прилюдного самосожжения? Что касается меня, то я и тогда и теперь видел и вижу в этом поступке акт величайшего общественного благородства.
Но давайте по порядку. Собрание, насколько я теперь понимаю, было достаточно рутинным, хотя и представительным. В президиуме за длинным столом сидели Фадеев, Юдин, Федор Левин, Усиевич. Присутствовали все ведущие московские критики, что уже само по себе наполняло меня гордостью: вот в какой совет и я допущен был. Однако острых выступлений я не запомнил. Как и предсказывал Тарасенков, Кирсанов действительно набросился на меня и даже стал цитировать наиболее одиозные с его точки зрения абзацы из моей статьи, но после реплики Левидо-ва: «Сема! Ведь Рунин прав...» - как-то сразу увял.
Обычные благонамеренные речи сменяли одна другую. Люди выступали достаточно осторожно. Хотя массовые посадки уже заметно пошли на убыль, но все же аресты среди литераторов продолжались. Достаточно сказать, что в том, тридцать девятом году был схвачен Бабель. Поэтому рассчитывать на неожиданные или хотя бы спорные выступления не приходилось. И когда слово предоставили Крониду Малахову - критику, чьи писания мне не были известны, -я собрался уходить.
Однако Малахов как-то легко и быстро поднялся на эстраду, и я не успел осуществить свое намерение: ведь выход из зала был у самой трибуны, а следовательно, мое бегство выглядело бы демонстративным неуважением именно к этому оратору. И я остался.