Но Ломонос пропускает мое сообщение мимо ушей. Запас сведений, с помощью которых он намеревался меня шантажировать, явно исчерпан, а потому он переходит «к делу».
- Значит, так, - внезапно меняет он уличающую интонацию на вполне дружелюбную. - Будете сами, без вызова, ну, там раз в неделю, заходить сюда ко мне и рассказывать, что происходит...
- Где происходит? - не очень умело недоумеваю я.
- Зачем же вы делаете вид, что не понимаете? - с наглым прищуром снова впивается он в меня глазами. - Вы же человек образованный, имеете отношение к литературе...
- Вот именно - имею отношение к литературе, и меня эта профессия вполне устраивает, а ваша мне ни к чему... - Я стараюсь держаться спокойно, но чувствую, что вот-вот сорвусь и наговорю дерзостей, чего делать не следует.- Кроме всего прочего, - выдвигаю я заранее приготовленный довод, - всякие секретные делишки - это не по мне. Я обязательно проболтаюсь...
- Ничего, как-нибудь удержитесь! - уверенно возражает он. - Кстати, распишитесь пока вот тут, - протягивает от мне чистый лист бумаги и диктует текст, из которого следует, что я обязуюсь не разглашать содержание нашего нынешнего разговора. И когда я охотно выполняю эту его просьбу, понимая, что на сегодня она последняя, он отпускает меня, не без угрозы в голосе напутствуя: - А теперь идите и хорошенько подумайте над моим предложением. И смотрите, не просчитайтесь... Помните, что я вас жду...
2
Мы уходили на войну душной ночью начала июля сорок первого года в составе одного из полков Краснопресненской дивизии народного ополчения города Москвы. Уходили - в прямом значении этого слова: в пешем строю, по Волоколамскому шоссе, на запад.
Каждый раз, вспоминая ту ночь, я думаю о том, что за всю историю войн ни в одной армии мира, наверно, не отмечено другого такого случая, чтобы целое подразделение состояло из профессиональных литераторов. Нас было примерно девяносто человек -прозаиков, поэтов, драматургов, критиков, вступивших в ополчение через оборонную комиссию Союза писателей. В одном строю шагали и уже маститые, такие, как Юрий Либединский, Степан Злобин, Бела Иллеш, Рувим Фраерман, Павел Бляхин, и мало еще кому известные в ту пору писатели, как Александр Бек или Эммануил Казакевич.
Я упоминаю только тех, кому суждено было дожить до Победы и кого лишь потом, после войны, не пощадило неумолимое время. А скольких мы недосчитались уже очень скоро - в октябре того же сорок первого года после разгрома под Ельней и окружения. Павел Яльцев и Александр Роскин, Константин Кунин и Шалва Сосланы, Ефим Зозуля и Василий Бобрышев, Марк Тригер и Василий Кудашев, Вячеслав Аверьянов и Андрей Наврозов, Александр Миних и Александр Чачиков, Константин Клягин и Вадим Стрельченко, Виталий Квасницкий и Василий Дубровин, Николай Афрамеев и Арон Гурштейн... Все они и многие другие мои товарищи по «писательскойроте» сложили тогда головы на многострадальной смоленской земле.
И хотя после ельнинско-вяземского окружения судьба бросала меня на самые разные участки фронта - и под Ленинград, и в Карелию, и в Заполярье, и в Корею, - первые дни войны остались для меня самыми памятными. Никогда раньше не бывало у меня так много верных друзей и никогда потом не доводилось мне испытывать горечь стольких одновременных утрат... Все они умерли не в своей постели, а были убиты. Их могилы в большинстве своем неизвестны... Их имена высечены на мраморе в вестибюле Центрального Дома литераторов в Москве строго по алфавиту, независимо от их литературной или воинской славы.
Прозаики, поэты, драматурги и критики.
Там они все равны.
Уже полвека.
Как ни странно, допрос у смершевца не на шутку растревожил мою память. С другой стороны - ничего странного. Весь этот мучительный месяц во вражеском окружении, все это блуждание вслепую по смоленской, потом по калужской, затем по тульской земле, сначала - вдогонку за фронтом, а в конце - в поисках лазейки сквозь немецкие боевые порядки, было ни на минуту не прекращающейся борьбой между нашей элегической безнадежностью и нашим мрачным упорством. К счастью, упорство победило.