Короче, понимал я, что живу в стране, где идут перемены, и не к лучшему. Меняется руководство, отодвинутых обливают помоями, сажают, уничтожают – не худших, а потерпевших поражение. Сейчас трудно мне отделить сегодняшние мнения от тогдашних, но и тогда, и сейчас полагал я, что победа Сталина была связана не только с его личным талантом интригана, но и с тем, что он выбрал практически правильную, осуществимую, приемлемую для партийного аппарата линию. Левые, уповавшие на мировую революцию, и правые, защищавшие интересы деревни, были непрактичны с точки зрения интересов построения социализма.
Ощущал я и то, что отодвигается мятежный дух революции. Вводится жесткая дисциплина – ордена, формы, звания в армии, у артистов, у ученых. Мне эта формализация не нравилась, очень не нравились униженные славословия по адресу Сталина, не нравилось укрепление государственности, чины и чинопочитание, но я думал, что этот отход от революции временный, вынужденный международной обстановкой, когда-нибудь жизнь вернется на истинный путь. Всерьез верил, что я полноправный гражданин свободной страны, «хозяин необъятной родины своей», как пелось в песне.
И пошел как хозяин ночью по построенному для меня шоссе.
(Позже одесский дед мой вспомнил, как я говорил ему о том, что я анархист по взглядам. Анархизма я не знал, анархических книг не видел, не знал, что на практике анархизм обернулся у нас махновщиной. Просто ощущал государственные путы, обилие указаний сверху, хотел свое мнение иметь и выражать… в литературе.)
В первой пятилетке один из главных лозунгов был «Техника решает все». Справедливо… и односторонне, как во всех лозунгах. Во второй пятилетке появился другой: «Кадры решают все». Как раз я в ту пору кончал десятый класс, был первый выпуск школ-десятилеток, и мне, среди прочих, поручили написать приветствие Сталину. С наивной и непомерной гордостью я накатал:
«Дорогой товарищ Сталин! В своей речи на выпуске Академии вы сказали, что «кадры решают все». Кадры – это мы! Это нам предстоит, это мы будем делать то-то и то-то… Мы будем создавать, решать, управлять…»
Лично я брался планировать города и писать книги.
Конечно, мой нахальный опус забраковали еще в школе, на первой инстанции. А в Колонном зале выступала некая девица, в дальнейшем малоизвестная журналистка, которая, стоя на трибуне, распиналась в любви ко всем членам Политбюро по очереди, вплоть до сидевшего в президиуме наркома просвещения Бубнова. Тогда он мрачно сидел в президиуме, пять лет спустя его расстреляли. Девица распиналась слащаво, умиленно и противно; казалось, она тут же на трибуне отдается каждому воспеваемому. Лично мне было неприятно, я-то считал себя кадром и хозяином.
И как хозяин вышел ночью на построенное для моего удовольствия шоссе.
Эмигрантов в моей родне не было, но репрессии (более позднее слово) были. В 1930 году посадили сестру моего отца и ее мужа. Он был мелким предпринимателем – «нэпманом» по терминологии тех времен: выстроил восьмиквартирный дом и сдавал внаем. С него требовали только одного: сдать золото и валюту. Месяца три он упрямился, потом благоразумие взяло верх, дядя Миля отдал золото, и его с женой отпустили. Обычай этот описан у Булгакова в «Мастере и Маргарите». И этакие гримасы судьбы: в Бутырках он сидел в одной камере с первым мужем своей жены – моей тети.
Три года спустя посадили другого дядю – авиационного инженера, отца двухмесячных близнецов. В нашей семье считали его человеком немудрящим. Был он ленив и благодушен, мирился со всем на свете, не спорил с женой, с начальством и с газетами, принимал на веру каждую «стекловицу» (передовицы в «Известиях» писал Стеклов). Дядю обвинили в шпионаже, и он покорно подписал, получил свои пять лет, просидел несколько больше. (После революции он какое-то время то ли стажировался, то ли работал в Германии. – Ред.) Недавно он умер на девяностом году, окруженный почетом и плачущим потомством – теми самыми близнецами.