Снаружи из двора в подвал заглянула девочка лет двенадцати, укоризненно покачала головой, проявив женскую прирожденную страсть к поучениям. «Ай-ай-ай, какой нехороший, тюрьму заработал!»
Затем появились у меня компаньоны. Сначала разбитной парень лет двадцати пяти, явный завсегдатай. Этот, не теряя времени, разулся и разлегся на свободной кушетке, сверкая дырявыми носками. Потом привели еще одного, средних лет, в кепке, служащего на вид. Я уже поминал, что у меня отвратительная память на лица. Мне показалось, что это один из тех, кто сопровождал меня из Кунцева. Я даже сказал ему без обиды, сочувственно: «Неприятная у вас профессия» (дескать, в камере приходится сидеть с преступником). Он вежливо, тоже без обиды, разуверил меня. И вправду я обознался. Потом встречал его, мы шли параллельным курсом.
Шли часы. Выпускать меня не выпускали, ничего не объясняли, есть не давали тоже. В милиции мы были временными жильцами, кухни здесь не было, завтрака не полагалось.
Шли часы. Утро. Полдень.
Справлялся. Ничего не говорят.
Вызвали меня часов в пять вечера, снова посадили в легковую машину. Но тут уж покататься не пришлось, всего метров двести проехали: из двора на улицу направо, налево вверх по Театральному и через площадь – в семиэтажный дом Лубянки.
После мелкого отклонения – стандартная дорога, рельсы НКВД.
***
И все как полагается. Обыск был вначале. Блатной термин «шмон» еще не был в ходу. Отобрали деньги, стихи – мои и Виталия, «кусочек неизвестно чего», пояс и шнурки от ботинок, чтобы не повесился и чтобы бежать было труднее. Невысокая женщина в форме, кажется без пистолета, но с огромной отмычкой в руке, повела меня по коридорам, открыла одну из камер. Помещение было светлое, крашенное белой краской, нестандартно угловатое. Ведь здание-то строилось не для тюрьмы, это был дом страхового общества «Россия». Вот теперь Россия страховалась здесь от таких как я.
В камере было, кажется, трое. Нормальное общежитие в доме отдыха.
– Какие у вас порядки? – бесстрашно спросил я ближайшего преступника, человека среднего роста в очках с бородкой клинышком. Такими изображали у нас в кино меньшевиков.
Главным образом ужин меня волновал. Ведь я ничего не ел со вчерашнего утра… или с позавчерашнего вечера, не помню точно.
Оказалось, кормят сытно – кашей или картошкой. Можно даже просить добавку. На кровати валяться можно сколько угодно. Жди, когда позовут.
В той камере я провел всего несколько часов, не успел познакомиться с ее жителями. В тот же вечер, или утром (подводит память, подводит!) меня перевели в другую.
Тоже светлая, небольшая, аккуратная комнатка. Конечно, в двери глазок, против двери окно с намордником («гандоном», т.е. презервативом называли его). Вдоль одной стены в ряд пять кроватей. У противоположной я постелил свой тюфяк, для меня кровати не хватило. Стало быть, я был шестым, потом появился еще и седьмой.
У окна лежал Харов (может быть и не Харов, только в первой букве уверен), высокий человек с очень бледным бескровным лицом. Был он осужден по страшной статье 58-3, то есть за бандитизм. Впрочем, это вовсе не означает, что он был бандитом, просто осудили его по такой статье на 8 или на 10 лет. Месяца три назад он бежал из лагеря – Ухт-Печорского, в области Коми. Три месяца пробирался на родину лесами, питаясь грибами и ягодами. Прошел полторы тысячи километров пешком, добрался до самой Москвы. И с наивностью новичка входил в столицу по магистрали, по Ярославскому шоссе, привлекая, конечно, взоры своими лесными лохмотьями. Километрах в десяти от города, в селе Ростокине, уже в черте города, шоссе ныряет в глубокую выемку. Харову бы вдоль изб идти, поверху, а он шагал по асфальту оборванный, бросающийся в глаза. Навстречу ехал милиционер на велосипеде, обратил внимание на оборванца. Уже и мимо прокатил, потом повернул, спросил документы. Харов видел его, но не рискнул бежать вверх по откосу, откровенно демонстрировать бегство от милиции. Побег из лагеря считался политическим преступлением, за него давали три года добавочно. И Харов оказался в Лубянке, в политической тюрьме. Был он молчалив, его историю мне рассказывали другие, много спал и отъедался, обязательно просил вторую порцию. Благо давали.
Рядом с ним на соседней кровати лежал мулла из Казани, круглолицый жизнелюбец лет шестидесяти. Этот все вспоминал житейские удовольствия, как и где угощался да как «катал» (любил) своих четырех жен. Самые сладкие воспоминания были о первой, когда молодоженам было пятнадцать. Мулла жмурился и причмокивал.