В камере был еще один мулла – из Уфы, суховатый, с козлиной бородкой, отнюдь не такой разговорчивый. Только однажды он вдруг разразился страстной проповедью о том, что Коран предсказывал пришествие героев, которые установят на Земле справедливость и счастье, что большевики и есть те предсказанные. В стенах Лубянки проповедь звучала неуместно и даже пугающе, очень уж не вязалась с обстановкой. Я слушал с недоумением, а Рыжий (о нем еще будет речь) прервал муллу с язвительной усмешкой:
– Ты что же думаешь, я побегу сейчас твоему следователю докладывать, какой ты хороший?
Между священнослужителями, на третьей койке от окна лежал – поскольку сидеть или ходить было негде – венгр по имени Лайош, кажется всамделишный шпион. Держался он уверенно, со снисходительным высокомерием поглядывал на жалких дилетантов, попадающих на Лубянку по недоразумению, надеялся, что его обменяют, а на худой конец он сам знает, где можно легко перейти границу. Хвалился также, как он легко обводит следователя.
– Все мы молодцы тут, – оборвал его Рыжий. – А на допросе юлишь, юлишь, и лапки кверху.
Еще один иностранец – седьмой житель камеры – появился уже позже, через два дня к вечеру. Очень худой, кожа да кости, смуглый и горбоносый, он оказался американским индейцем из Калифорнии. Года три назад он приехал в нашу страну строить социализм. И строил. Но в суровом климате у него обострился туберкулезный процесс. Судя по внешнему виду, индеец доживал последние месяцы на этом свете. Осталась последняя надежда – вернуться в благодатную Калифорнию. Он подал заявление… и оказался на Лубянке.
Помню, что и тогда я воспринимал этот рассказ со снисходительной иронией. До чего же наивный человек: воображает, что можно разъезжать туда-сюда, в Америку и обратно. И думал, что его выпустят запросто!
Для седьмого место было на полу у самой двери. И Рыжий сказал тощему индейцу:
– Ложитесь со мной на кровати.
– Но я буду кашлять, – предупредил туберкулезник.
– Ну и что? А я буду пердеть, – возразил арестант.
В третий раз ссылаюсь я на Рыжего. В камере он был заводилой, не по выбору, естественно: вел все разговоры, решал, подводил итоги. Фамилию его я не запомнил и имени тоже, только адрес засел в голове: Москва, Малая Тульская, дом 2, квартира 17. Все называли его Рыжим, хотя рыжим он, собственно, не был: светлорусый, небритый и обросший крупный мужчина лет тридцати пяти. Говорил он много, но о себе рассказывал неохотно. Видимо – но это только моя догадка – он был из числа оппозиционеров, подлинных, не дутых противников Сталина. Левая оппозиция, с ее надеждой на мировую революцию, привлекала романтичную молодежь, к Сталину же примыкали практики и расчетливые деляги. Похоже, что и Рыжий некогда был романтиком. Его посадили в 1932 году, а сейчас вернули в Москву на доследование. В 1936 таких как он подключали к новым большим процессам или просто так прибавляли сроки. А Рыжий за четыре года уже порастерял и романтику, и жажду активной борьбы за что-нибудь, стал усталым и ядовитым циником. Всякая политика ему опротивела, и просталинская, и антисталинская. Он резко обрывал людей, которые пыжились что-то изобразить: уфимского муллу или венгра, но охотно и сочувственно расспрашивал муллу казанского – ценителя простых житейских радостей, уважительно поддерживал нашего беглеца Харова. Даже сказал:
– Хорошо бы нам с тобой засесть где-нибудь в глухомани, ружьишко захватить, чтобы уток стрелять. Еще Жоржика захватим третьим, пусть нам книжки читает.
Никаких идей, никаких людей! Тайга, глухомань, тишина, покой. Впрочем, и книги.
А Жоржик – это я. Рыжий ко мне отнесся покровительственно и с интересом. Впрочем, мне было 19 лет тогда, я вызывал сочувствие. Вообще ни один человек из заключенных не обидел меня на том пути.
– Будем знакомиться с вами, Жоржик, – заявил Рыжий. – Вы представитель нового советского поколения. Хочу знать, что такое новый человек.
И мне был учинен допрос-экзамен, часа на полтора: что я знаю, что читал, какого автора, какие именно книги, хорошо ли помню, могу ли пересказать, что нравится, что и почему не нравится, о чем мечтаю, как отдыхаю, как развлекаюсь, влюблен ли, спал ли с женщинами, занимаюсь ли онанизмом (посоветовал: «занимайтесь обязательно»), куда ездил, что видел, люблю ли театр, музыку, красивую одежду…
В заключение сказал:
– Нет, Жоржик, вы не новый человек. Бывали и до революции такие мальчики: начитанные, прилежные и старательные.
Потом добавил:
– Еще один вопрос у меня: почему вы вообще отвечали мне? Если бы ко мне кто полез с такими расспросами, я бы послал его куда подальше.