Привезли меня часа в три ночи, камера спала. Справа и слева торчали ноги в носках и портянках, какое-то тряпье висело над головами. Никто не пошевелился, не поднял головы. Не было торжественной встречи. Я нашел пару свободных досок на нарах, свернулся калачиком и заснул.
А вы ломали бы руки, бегая по проходу между храпящих и сопящих?
Напрасно ломали бы.
Глава 5. ВСЮДУ ЖИЗНЬ
Простись навек с цыганским хором,
Тебе он больше не споет,
И с Лубянки черный ворон
Тебя в Бутырку отвезет.
Тот же романс
Камера номер 68. Правильнее было бы не камера, а палата. Обширное помещение метров двенадцать длиной, метров семь шириной. Итого 80 квадратных метров – хорошая коммунальная квартира. Большое окно, конечно с намордником-гандоном из зеленоватого непрозрачного стекла, армированного проволокой. Практически выглянуть наружу невозможно. Если приложишь усилия, разглядишь с третьего этажа двор и змейку прогулки. Возле окна деревянный стол, на нем раздают еду. С противоположной стороны, в торце, дверь с глазком, но глазок нам не мешает. Недозволенных занятий нет, да и не разглядишь, кто чем занят за десять метров от двери. Возле двери знаменитая параша: здоровенный бак для мочи на несколько ведер. Первое время я стеснялся подходить к нему; постоишь-постоишь, не получается. Потом привык. Куда же деваться? В уборную водили только два раза в день, утром и вечером. Испражняться же в парашу не разрешалось. Кому приходилось из-за расстройства желудка, тот назначался на следующий день дежурным, должен был выносить все это хозяйство в уборную.
Существенный момент жизни в камере, нельзя умолчать.
Вдоль обеих стен, справа и слева, от двери до окна тянулись нары. Тюфяков не полагалось. Спали на голых досках, подстелив одну полу пальто и прикрываясь другой. Поскольку и прибыл в пиджачке, ни подстилки, ни укрытия у меня не было, половину своего пальто мне отдавал мой добрый друг Валерий. Здесь упоминаю имена только для связности. Людям посвящена следующая
Глава, эта о быте.
Как правило, новичкам отводилось место похуже, у самой параши. По мере того, как набирался стаж, старожил продвигался к окну, уходя от вони на две доски, на четыре, на шесть и так далее. Впрочем, были у нас и такие, которые отказывались двигаться, и возле параши чувствовали себя уютно, привыкали. Мне же повезло, я этот испытательный срок не прошел. Меня привезли ночью, я вклинился в середку, а наутро меня не стали выселять, пожалели.
Когда я пришел, в камере было человек 35, на такое население она и была рассчитана. Позже к празднику 7 ноября состоялся арестный призыв. Бутырку щедро одарили арестантами, и в камере набралось человек шестьдесят. Тут уж мест не хватало, на ночь от нар до нар укладывали добавочные щиты. Теперь судьба вновь прибывших усложнилась. Сначала они получали место на съемных щитах, постепенно доходили до окна, потом возвращались к параше, но уже на постоянные боковые нары, где можно было валяться не только ночью, но и днем, и снова ползли к окну. Я же, привилегированный сибарит, с самого начала мог валяться круглосуточно. Правда, тесновато было. Спали на боку; переворачиваясь, будили соседей. Был даже конфликтный арбитраж – делили доски поровну, каждому по три. Но и тут равенства не было. Некий демагог из старых троцкистов отстоял свое моральное право на четыре доски, и староста поддержал его. Я же, как неимущий, безодеяльный и бесшубный, был ущемлен, получил только две доски. И тут угнетатели и угнетенные!
Будили нас в шесть утра для поверки. Полагалось встать на нарах. Дежурные попки энергично проходили по камере, пересчитывая живописные фигуры, завернутые в одеяла. После этого поголовью разрешалось досыпать, если только камера не шла сегодня первой по очереди в уборную.
Это существенно важное и трудоемкое мероприятие проводилось два раза в сутки – утром и вечером. В другое время нельзя было схватиться за живот. Помню, в первые дни у меня из-за непривычной пищи испортился желудок, и староста камеры упросил коридорного отвести меня на толчок персонально. Счастливый, я вернулся через десять минут и встречен был общим сочувственным: «Ну как?» И я ответил не смущаясь, понимая, что дело общественно-важное, касается порчи воздуха во всей камере.
Так вот, утреннее или вечернее общественно-важное дело занимало у нас добрый час. Уборная была сравнительно чистая, вокзального типа, с рифлеными подошвами для ног. Но посадочных мест с подошвами было всего восемь, а нас до шестидесяти, так что приходилось стоять в очереди. Пока один сидел на толчке, человека три-четыре наблюдали, как он тужится. И мы уже знали, за кем стоит, становиться, кто работает проворно, а кто будет зря кряхтеть минут десять. И «долгосери» – пожилые люди с геморроем или запором – деликатно становились последними, чтобы не задерживать товарищей.