Итак, вопль… и через пять минут, через три, или через полторы мы обязаны стоять в строю в сапогах, шинели и с винтовкой в руках. Скорей-скорей-скорей! – подгоняют нас. С непривычки сапоги не одеваются, голенища мнутся, портянки не вминаются. Но кавалерийские сапоги – это еще счастье. У пехотинцев обмотки, эти разматываются, раскатываются, не намотаешь, не соберешь. Скорей-скорей-скорей!
Через пять минут команда: «Напра-ву, бегом марш!» В качестве зарядки бежим на конюшню 400 метров по морозу. Потом чистим лошадей. Сверхзадача: отчистить шкуру так, чтобы не было перхоти. Чистим в основном на улице, на морозе. Тридцать градусов с ветром – обычное явление. Забайкалье же, континентальный климат. До сорока нам не разрешают опускать наушники, закаляют. Рекорд на моей памяти – минус 67 градусов. В тот день мы выгружали овес из вагонов. Вагоны не будут же простаивать – штраф!
После конюшни строем идем на завтрак, с песней для бодрости. Чай, черный хлеб, каша – чаще овсяная, перловая или сечка. Из столовой строем в казарму с песней. Шесть часов учебных. Хорошо если «теоретические» занятия: устав, политподготовка. Тогда сидишь в тепле, хлопаешь глазами. Учение на уровне четвертого класса, и у учителей такое же образование. Учат нас младшие командиры, деревенские, буряты в основном. Но чаще физподготовка (турник, брусья, кобыла – горькое мое мученье), еще чаще строевая: напра-ву, нале-ву, кругом арш… строевой шаг с приветствием, носок оттянут, ладонь прямая, в одну линию с рукой, подбородок на плече. Так на морозе часа четыре.
Перед обедом еще полтора часа на конюшне. В правой руке щетка, в левой скребница. Еще полтора часа в борьбе с перхотью. В столовую с песней, из столовой строем с песней. По расписанию после обеда полагается отдых. Его используют для уборки, мытья полов, хозяйственных забот. Час самоподготовки (подразумевается приготовление уроков) – тоже для мытья полов, погрузки, выгрузки, ежедневной чистки и смазки винтовки. Еще час на конюшне – воюем с перхотью, поим, кормим лошадей, отводим на ночь под крышу, привязываем. Перед сном двадцать минут личного времени. Полагается чистить пуговицы и пряжки, пришивать подворотнички, тумбочки убирать.
Иногда после отбоя показывали кино. Тут же показывали, в казарме. Я смотрел со своего третьего этажа, с нар. Как правило, засыпал на третьей части, в фильмах знал только начало. И только закроешь глаза:
– Па-а-адъем!
Каторга!
Тяжело, как в лагерях, и подневольный ты, как в лагерях. 24 часа в сутки в распоряжении командира. В любую минуту дня и ночи тебя могут разбудить, поднять, послать с любым поручением, самым противным и грязным, хотя бы уборную убирать. И посылают даже без надобности. Чтобы привык подчиняться безропотно, когда прикажут умирать, ответил бы не задумываясь: «Есть умирать!»
Как в тех лагерях, так и в этих тебя неволят и унижают. Ты рядовой, ты последний человек. Каждый может над тобой измываться, ты не имеешь права возражать. Тебя оскорбляют, матерят, а ты стой молча, руки по швам, стой и глазами хлопай. Позже, во время войны и били, ногами пинали.
Как в тех лагерях, так и в этих было голодновато, хотя кормили несколько лучше и хлеба давали немало – целый килограмм (до войны!). Но, как водится, лучшие продукты воровали из солдатского пайка и, конечно, никак не учитывали сорокоградусные морозы. С нетерпением ждали мы еды, с радостью глотали вторую порцию, наряд на кухню считали удачей. И бывали случаи, когда, дорвавшись до еды, дневальные на кухне пожирали целый бачок каши (порция на 20 человек) и умирали от заворота кишок. Я и сам просился на курсы поваров, но меня не взяли, потому что у меня бывали обмороки в те годы, духоту я переносил плохо.
И еще одна беда была на военной службе, даже не присущая исправительным лагерям: откровенная бессмысленность работы.
В Ухтпечлаге мы грузили и пилили лес, строили железную дорогу к нефти и углю, делали что-то нужное, полезное для хозяйства. Здесь мы присутствовали при военном имуществе, годы посвящали борьбе с перхотью и ржавчиной. Четыре часа ежесуточно, в любую погоду, по воскресеньям и в праздники обрабатывали шкуры наших меринов только для смотров, чтобы проверяющие убедились, что лошади содержатся в чистоте. Полчаса ежесуточно разбирали затвор, чистили и смазывали только для смотров, чтобы проверяющие убедились, что на металле нет ни единой точечки. За два года обязательной службы я должен был бы вложить (если бы не отлынивал) примерно 300 часов в канал ствола и полторы тысячи часов в лошадиную шкуру. За это время, наверное, я мог бы изготовить на заводе десятки винтовок или вырастить целый табун лошадей.