Сильно антикультовской оказалась повесть Бакланова "Июнь 1941", отвергнутая "Новым миром". Александр Трифонович разнес баклановскую рукопись, Гриша был убит, понес Кожевникову, тот напечатал. Теперь Александр Трифонович, наверное, сожалел о том, что упустил баклановскую повесть. Это было время, когда журнал Твардовского с помощью новой мерки перекраивал ряды авторов. В разговорах "между Колей-жестянщиком и уборкой мусора" я слышал краткие, но довольно суровые, порой иронические, порой едкие отзывы о недавних любимцах "Нового мира". Про одного говорилось, что "темечко не выдержало", у другого "нет языка", третий "слишком умствует, философствует, а ему этого не дано". Давно не печатались в журнале Тендряков, Бондарев, Липатов, Бакланов, зато возникли новые имена: Домбровский, Семин, Войнович, Искандер, Можаев.
И вот об этих, пришедших в последние годы, говорилось с интересом, порою увлеченно. Если в журнале готовилась к опубликованию какая-нибудь яркая вещь, Александру Трифоновичу не терпелось поделиться радостью, даже с риском выдачи редакционной тайны.
- Вот прочитаете скоро повесть одного молодого писателя... - говорил он, загадочно понижая голос, будто нас в саду могли услышать недоброжелатели. - Отличная проза, ядовитая! Как будто все шуточками, с улыбкой, а сказано много, и злого...
И в нескольких словах пересказывался смешной сюжет искандеровского "Козлотура".
Так же в саду летом я впервые услышал о можаевском Кузькине. Об этой вещи Александр Трифонович говорил любовно и с тревогой. "Сатира первостатейная! Давно у нас такого не было. И не упомню, было ли когда..." А тревога оттого, что вещь еще не прошла цензуру, и Александр Трифонович беспокоился на сей счет.
- Если там не заколодит, прочитайте обязательно.
То, что Александр Трифонович делился со мной такими редакционными сокровенностями, значило много, и я гордился этим. Иногда Александр Трифонович приходил утром, очень рано, стучал палкой в стекло веранды.
- Тургенев говорил: русский писатель любит, чтобы ему мешали работать...
Признаюсь, я действительно радовался приходу Александра Трифоновича, откладывал писанину, работа прерывалась на несколько часов, а иногда на целый день. Я приближаюсь к теме больной и необходимой. В том смысле необходимой, что ее не обойти. Если писать правду. Он сам требовал этого от литературы, и, говоря о нем, нельзя об этом не помнить. В правде не бывает купюр. Горе Александра Трифоновича, горе близких ему людей и всех, кто любил его, заключалось в вековом российском злосчастии. Это было то, что - вкупе с врагами Александра Трифоновича - отнимало у него силы в великой борьбе почти в одиночку, которую он вел последние годы. "России веселие есть пити" - в этой легендарной премудрости скрыта, если вдуматься, тысячелетняя печаль.
Я никак не мог для себя решить: что правильнее, раздувать пожар вместе или пытаться гасить? Правильней, конечно, было второе, да только средств для этого правильного ни у меня, ни у кого бы то ни было недоставало. Пожар сей гасился сам собой, течением дней. Мария Илларионовна однажды сказала: "Он все равно найдет. Уж лучше пусть у вас, и мне спокойней". И верно, находил. Были знакомцы по этой части, специалисты по "нахождению" в любой час, на рассвете, в полночь - среди них Коля-жестянщик первый. Коля - забавнейший тип. В нем была какая-то обманчивая доброта, привязчивость, готовность сию минуту помочь и сделать что-либо бескорыстно; кипела страсть изобретательства, он выдумывал, сочинял, бросался в разные артельные и единоличные предприятия, ничем не гнушался, но вершиной всех его хитроумнейших замыслов бывало одно: трояк на бутылку. Почему это я вдруг вспомнил про Колю? Он как-то прочно впаялся в мою жизнь на Пахре. Мы часто говорили о нем с Александром Трифоновичем, обсуждали его живописные качества. Угадывали его хитрости, смеялись над его словечками. "Александр Трифонович, жализо для крыши не надоть? Могу завтра принесть. Только сегодня трояк нужен - ребятам отдать..." Его так и звали: Коля-жализо.
Александр Трифонович относился к Коле хорошо, поручал ему изредка мелкую работенку - то водосток сделать, то колпачок над трубой, - до того дня, когда Коля, на свою беду, не совершил вопиющей неосторожности. Александр Трифонович однажды заметил, как Коля, находившийся на соседнем участке и собиравшийся прийти к нему, вздумал сократить путь и сиганул через забор. Александр Трифонович крайне возмутился.
Несколько раз Александр Трифонович рассказывал об этой истории с гневом:
- Человек, который прыгает через забор, когда есть калитка, способен на все...
Вначале такая категоричность показалась мне странной, потом я понял, что резон тут есть. И Коля впоследствии, кстати, доказал, что способен если не на все, то на многое...
Александр Трифонович был ровен, проницателен и как-то по высшему счету корректен со всеми одинаково: с лауреатами премий, с академиками, с жестянщиками. Те ровность и демократизм, которые были свойственны редактору "Нового мира" в его отношении с авторами, отличали Александра Трифоновича и в обыденной жизни, и поэтому он пользовался необыкновенным уважением всех людей, которые как-либо с ним соприкасались. Ну, и я был одним из этих людей, соприкасаясь с ним посредством деревянного заборчика, возле которого мы часто стояли и, держась за его сыроватые планки, разговаривали о всякой всячине.
И мне казалось невероятным, что когда-то я был автором Александра Трифоновича, а он был моим редактором, добрым редактором! Все то, что было пятнадцать лет назад, исчезло навсегда и окончательно. И я не огорчался. Ибо это, исчезнувшее, было связано со временем, справедливый удел которого был исчезнуть. Александр Трифонович как будто и в уме не держал, не вспоминал о том, что я писатель. Пожалуй, я был для него читатель, квалифицированный, толковый, правильно мыслящий, с кем небезынтересно поговорить о литературных новинках. К его фразам, которые он произносил иногда, прощаясь после прекрасного застолья на свежем воздухе в саду или на веранде с открытыми окнами, вроде такой: "Почему вы нам ничего не приносите? Приносите! Нам интересна каждая ваша страница!" - я относился с мучительным недоверием. Я подозревал в них глубоко - впрочем, и не очень глубоко - спрятанную иронию. Может быть, я ошибался, но, скорей всего, так и было. Уж очень непохожей на него была эта фраза: "Нам интересна каждая ваша страница!" Конечно же, он смеялся надо мной, когда уходил, прощаясь после прекрасных вечеров на свежем воздухе.
Повторяю: у меня были рассказы, но дать их Александру Трифоновичу я не решался. Кроме того, что пугал возможный отказ, удар по самолюбию, я еще боялся нарушить наши отношения, умеренно дружественные. Боялся того, что он подумает, что я думаю, что, коль мы встречаемся по-соседски, это дает мне право...
Осенью 1966 года Борис Слуцкий взял три моих рассказа и отдал Асе Берзер. Спустя несколько дней Ася Берзер позвонила мне и сказала, что рассказы ей понравились и она думает, что они будут напечатаны. Во всяком случае, два из трех: "Вера и Зойка" и "Был летний полдень".
Эти два рассказа прошли с необыкновенной быстротой все ступени редакционной лестницы и появились в декабрьском номере того же, 1966 года. Я снова стал автором "Нового мира". В марте следующего, 1967 года "Новый мир" напечатал рецензию И. Крамова на книгу "Отблеск костра", только что изданную "Советским писателем", - это был первый и, пожалуй, единственный основательный отклик на книгу, появление которой в тогдашние времена представлялось фактом загадочным. Весною 1967 года я поехал по командировке "Нового мира" в Ростов - собирать материалы для документальной книги о двадцатом годе.
Помню, Александр Трифонович зашел в маленькую комнатку ответственного секретаря Хитрова, когда тот выписывал мне командировку, и, узнав, что я еду в Ростов, сказал одобрительно:
- Хорошо, хорошо. Надо его посылать...
В этих словах было много: "хорошо" для редакции, "хорошо" для меня.
Я написал рассказ о поездке в Болгарию - "Самый маленький город", отнес Асе Берзер. С этим рассказом дело было так. Прочли в отделе, прочел Дорош, кто-то из членов редколлегии, одобрили, послали в набор. Александр Трифонович читал обыкновенно верстку - кроме крупных вещей, с которыми знакомился, конечно, в рукописи. Летом шестьдесят седьмого я на Пахре не жил. Приехал как-то осенью, встретился с Александром Трифоновичем, и он сказал мне, что только что прочитал "мой рассказик". Так и сказал: ваш рассказик.