И вместе с тем — не мозолить особенно глаза начальству. Так, в первое же лето однажды в чем-то неуловимом почувствовалось напряженное ожидание. И нам велели убрать все отвалы — первый признак, что ждут начальство. И оно появилось путем, для того времени необычным. В небе вдруг завис ярко освещенный солнцем вертолет. Сел прямо на нашу площадку, и из него вышел… сам Н. С. Хрущев. Впервые видел я его так близко. Был он свежий, бодрый, улыбающийся. Верный правилу «не высовываться», я спустился в раскоп, а когда поднялся снова, вождь и его свита уже ушли куда-то. Хорошо, что не заметили наших работ: узнав потом об отношении Хрущева к памятникам культуры, я подумал, что скорее всего он велел бы прекратить раскопки: не до них теперь! Упрекал же он индийцев за то, что слишком много заботы уделяют своему Тадж-Махалу.
Сладостные годы раскопок, наблюдений; новые находки «в поле» и в лаборатории, при обработке полевых материалов… Удача! Удача в полном смысле слова!
Но разве бывает бочка меда без ложки дегтя? Где вы такую видели?
И моя радость, конечно, оказалась не без горечи, о которой нельзя здесь умолчать. Собственно, этот деготь, эта горечь появились едва ли не с первых дней нашей работы. Еще не было даже приказа об экспедиции, как в музей зашел — якобы просто так, «на огонек» — Розенфельдт, рассказал, что в Кремле будет строительство (музейщики едва сдерживали улыбку — для них это была уже совсем не новость) и что они с Дубыниным решили не упускать такой жирный кусок.
Но, видимо, Рыбаков не очень полагался на них в научном плане и предпочел не вмешиваться. Как именно шла эта закулисная борьба, я не знаю, но думаю, что исход ее во многом зависел от Н. Н. Воронина, а Николай Николаевич, хоть и был тогда очень болен, проявил присущее ему благородство, твердо держался договоренности со мной, дал этому делу свое имя и доверил мне ведение работ и дальнейшую публикацию.
Все же Дубынину с Розенфельдтом удалось провести в экспедицию «своего» человека — Т. В. Равдину. Во всяком случае, она сразу заняла позицию блюстителя интересов Института археологии, а на самом деле — Розенфельдта и Дубынина — и неотступного надсмотрщика надо мной. Ее злая, тупая настойчивость чувствовалась каждый день, каждый час работы. За моей спиной все время стоял человек, который был рад нашим неудачам, будировал и тщательно доносил обо всех промахах. Но все это отлично совмещалось с обыкновеннейшим бабьим любопытством, жадностью к деньгам, к еде, стремлением делать во время работы свои личные дала. Она часто отпрашивалась (и я ее, конечно же, с удовольствием отпускал), но никогда не опаздывала к обеду в кремлевскую столовую. Всем ясно было, что руководство раскопом ей поручить нельзя, и поэтому Равдиной пришлось довольствоваться в экспедиции второстепенной ролью. Тем большую активность развила она после окончания работ, не останавливаясь перед подчисткой приготовленных для выставки чертежей. Чтобы покончить с этим неприятным сюжетом, скажу, что при научном отчете на заседании сектора разразился неприличный скандал, в котором и я вел себя отнюдь не лучшим образом: наговорил резкостей и сам выслушал их еще несравненно больше не только от Равдиной, но и от Соловьевой, и от Розенфельдта, и от Дубынина, и от Медведева.
— Во-от! — удовлетворенно и наставительно протянул Засурцев.
В «Советской археологии» это заседание отразилось целыми тремя статьями[155]. Воронин, как всегда рыцарски, подписал статью вместе со мной (статья была вполне корректной — я поостыл уже). Векслер нас поддержал, а Равдина ругала меня в лучших традициях 1930-х годов, когда противника, что называется, «лаяли» — обвиняли во всех смертных грехах.
Прошло больше двадцати лет, но до сих пор мне обидно, что не сдержался тогда, на заседании. А в журнал этот не дал с тех пор ни одной статьи — так обиделся на пропущенный равдинский мат. Журнал, впрочем, исправно выходил и выходит. Но на полке (и не у одного меня) стоит том «Материалы и исследования по археологии Москвы» — «Древности Московского Кремля», который мы с Н. Н. Ворониным выпустили почти десять лет спустя[156]. В нем статьи сотрудников экспедиции о раскопках в Москве, публикации их материалов и никаких резкостей. Никаких.
Москва — Мозжинка, апрель — май 1985 г.
В Переделкине
Зто один из райских уголков Подмосковья. В большом лесу стоят дачи писателей. Здесь не увидишь тщательно распланированного участочка, где каждый квадратный метр возделан, засажен, ухожен. Просто порядочные куски леса, огороженные обычно высокими заборами; небольшие цветники чаще всего в глубине участка, у самой дачи. Улица обычно пустынна, прохожие здесь редки. Однако можно запросто повстречать прогуливающегося Тихонова или Пастернака. Нравы здесь несколько вольнее, чем, скажем, в самой Москве: к Тихонову проявляют не больше, а, пожалуй, меньше почтения, чем к Пастернаку или Чуковскому. Был как-то даже случай, что к надписи на калитке дачи известного ортодокса-критика Ермилова «Злая собака» добавили: «И беспринципная».
155
См.: Равдина Т.В. Еще раз о датировке древнего слоя Москвы // Советская археология. 1963. № 1. С. 98–109; Векслер А.Г. К вопросу о древнейшей дате Московского Кремля //Там же. С. 110–115; Воронин Н.Н., Рабинович М.Г. Археологические работы в Московском Кремле // Там же. С. 253–272.
156
См.: Материалы и исследования по археологии Москвы. Т. IV: Древности Московского Кремля / Под ред. Н.Н. Воронина и М.Г. Рабиновича. М.: Наука, 1971.