— А команда вся осталась?
— Как можно, мы дежурные!
Что делать? Инструкций никаких. Мы стали наводить какой-то порядок, освобождать от вещей проходы на случай тревоги.
— А кто это откупорил на дорогу шампанское?
— Косвен, — сказал Юлий. — Понимаешь, хлопнул пробкой, хватил стаканчик и пошел во-от с такой малюсенькой котомочкой!
Марку Осиповичу Косвену было тогда пятьдесят шесть. Спустя года два он женился. Но нам-то, юнцам, казалось, что это — глубокий старик.
Налета в ту ночь не было. Знали ли немцы, что делается в городе? Наверное, не знали.
Еще утром и мы не доперли до всего. Ведь на улицу не выходили. Истфак не так опустел, как казалось сначала. Кто остался в Москве, особенно крепко держались alma mater[104]. Более того. Шли целым потоком с самого утра те, кого мы давным-давно не видели. Так пришел и Ваня Кора, мой однокурсник, уехавший на спецработы еще летом.
— Пойду добровольцем в армию. Бежал-бежал от немцев до самой Москвы. Довольно. Дальше некуда бежать.
Ивану нужно было получить стипендию, а по телефону с ректоратом никак не свяжешься. И я пошел с ним в главное здание. К удивлению, бухгалтерия работала и касса тоже. Но нужна была резолюция ректора.
Проректор Борис Павлович Орлов — массивный, похожий на Деда Мороза старик — как раз выходил из своего кабинета. Тут же в коридоре он подписал заявление Вани.
— А вас прошу зайти, — сказал он мне.
В кабинетике, казавшемся совсем уж маленьким от огромности хозяина, он даже не присел, не снял шубы, не опустил воротника.
— Ну, что вам сказать: дела, сами видите, какие. Ректор сбежал, профессуру вывезли или ушла. Вы как думаете быть? Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Рубинштейн?
— Рабинович.
— Еще того чище. Уходите или остаетесь?
— Остаюсь.
— Почему?
— Семья большая.
— Так. Об этом поговорим позже. Сейчас другое. Декан ваш уехал. Зам. уходит. Вас назначаю исполняющим обязанности декана.
— Что вы, Борис Павлович! Я же не преподаватель даже!
— Вы лаборант, — подчеркнул он. — И больше быть некому. Вы должны собрать всех, кто придет, сказать, чтобы держались университета. Работа найдется всем, хоть сию минуту я не могу сказать какая. А пока пусть идут скорее сюда и получают зарплату. Еще одну. А студенты — стипендию. Тоже вторую. Таково распоряжение.
Он вышел, а я поплелся за ним, тщетно надеясь еще хоть на какие-нибудь указания. Но Борис Павлович как будто совсем уже забыл обо мне. Он едва отбивался от множества людей. У двери стоял доцент Мэйман.
— Уйдите! Что вы хвостом за мной ходите?
— Я, Борис Павлович…
— Нет, хвостом! Хвостом за мной ходите! Я уезжаю сейчас в Наркомпрос и о вас не забуду.
Орлов спустился к подъезду, сел в машину — и мне показалось, что его маленькие в железной оправе очки ободряюще сверкнули в мою сторону.
Старик уехал, а я пошел на истфак и сделал, как он велел. Люди приободрились, стали приводить в порядок дом, подняли, где можно было, маскировочные шторы — и серенький свет осеннего дня, пробившись в окна, тоже не ухудшил настроения. Удивительно, как держались люди за обыденные свои занятия — как будто в них было спасение от немцев и, главное, от самих себя, от внутренней потерянности и боли.
Пришла наша буфетчица и затопила титан. В печах потрескивали дрова: их у нас было много — затащили еще давно стропила от разобранного рядом дома. Все были на местах, и мне можно стало на часок сходить домой.
Улица Герцена почти пуста. Но, выйдя на бульвары, я впервые понял, что происходит в городе. По кольцу шли перегруженные донельзя, обвешанные людьми и узлами трамваи. Автомашин не было (как оказалось, все, кто мог, уехали на них еще ночью). Навстречу мне бежала разгоряченная, несмотря на холод, взбудораженная толпа — и каждый почти нес или вез какие-то пожитки. Попадались и кошки, и фикусы, и, конечно, швейные машинки — словом, все, что может схватить в отчаянии человек. Старики и старухи надрывались под тяжестью огромных, развалившихся узлов, таща их вдвоем-втроем. Все двигалось на Восток — к вокзалам, к Таганке, к Рязанской дороге, останавливаясь на заторах, переругиваясь, толкаясь, окончательно теряя голову. Это был единственный день за многие годы, когда не работало наше метро. У входов на станции стояли наряды милиции и комендантские патрули. «Закрыто», — прочел я надпись мелом наискось через дверь станции «Дворец Советов». Как мы узнали потом, вагоны метро тоже повезли эвакуированных далеко на восток.
104
Alma mater (лат., буквально — кормящая мать) — старинное студенческое название университета (дающего «духовную пищу»).