В 1910 году Глеб Евгеньевич, потрясенный происшедшей на его глазах в Петербурге гибелью русского летчика Льва Мациевича, решил отдать все свои силы, чтобы найти средство спасения жизни авиаторов при авариях в воздухе. Иностранные конструкторы не могли придумать ничего, кроме различных вариантов использования старинных громоздких воздухоплавательных парашютов, непригодных для летчиков. Принципиально новое, единственно правильное решение проблемы удалось найти Котельникову. Только он понял, что в авиации нужен легкий парашют, который в сложенном виде имел бы небольшие размеры и, главное, находился бы всегда при летчике.
Сколько трудностей пришлось преодолеть талантливому конструктору для осуществления своего изобретения в царской России, сколько перенести издевательств и насмешек от тупых чиновников! Ничто не могло убедить их в необходимости введения ранцевых парашютов в авиацию: ни успешные испытания моделей, ни сбрасывание на парашюте с аэростата и аэроплана тяжелого манекена. Изобретение отклонялось под самыми нелепыми предлогами. Когда оно рассматривалось комиссией военно-технического управления, возглавлявший эту комиссию генерал Кованько слушал Котельникова с иронической усмешкой.
- Все это прекрасно, - перебил он изобретателя. - Мы вас поняли… Меня интересует, что будет с вашим спасающимся, когда он выпрыгнет из аэроплана и раскроет парашют.
- То есть как? - не понял Глеб Евгеньевич.
- Не приходило ли вам в голову, что ему уже незачем будет спасаться?
- Почему?
- Потому что у него от толчка оторвутся ноги.
- Ноги?
- Дас. Ноги…
Начальник Российских воздушных сил «великий» князь Александр Михайлович на поданном ему ходатайстве об обязательном введении парашютов в снаряжение летчиков «изволил» написать: «…парашют в авиации - вообще вещь вредная, так как летчики при малейшей опасности, грозящей им со стороны неприятеля, будут спасаться на парашютах, представляя самолеты гибели».
В этих чудовищных словах, словно в зеркале, отразилось невежество царских вельмож, их презрение к русскому человеку. Форменным кощунством было говорить так о наших отважных пилотах, впервые в мире выполнивших мертвую петлю, штопор, воздушный таран!
Только Советское правительство по достоинству оценило труды Котельникова и создало все условия для успешного продолжения его работы. Какое волнение испытывал изобретатель от всего увиденного им на слете! Впрочем, он сам рассказал об этом в своей книге «Парашют».
«Парашютный десант… Поразительная картина… Но вряд ли кто из присутствующих, из всех, кто видел эту картину, мог почувствовать то, что чувствовал я… Я вспомнил с горечью далекое прошлое… «Ноги оторвутся…», «Отклонить за ненадобностью…», «Парашют в авиации - вещь вредная…» Какое счастье, что все это ушло, как недобрый сон! То, о чем я мог только мечтать, я увидел теперь наяву, своими глазами».
По всем видам соревнований команда Центрального аэроклуба СССР, среди членов которой были Щукин и я, заняла первое место. На приеме, устроенном для победителей, нас спрашивали о наших планах.
Планы? Они были у всех. О еще большей массовости парашютного спорта, о развитии его в самых отдаленных районах страны мечтали наши товарищи. Кое-какие наметки на будущее имелись и у нас. Щукин и я уже давно задумали рекордный затяжной прыжок с аэростата, летящего ночью на высоте 8000 метров. И нам разрешили начать подготовку к этому прыжку.
Наступил сентябрь. Закончились каникулы у наших курсантов и студентов. Оживленно стало в общежитии и учебном корпусе ДУКа. В эти дни мы узнали о резком обострении болезни Константина Эдуардовича Циолковского. Ему сделали операцию в Калужской больнице, за его здоровьем следили лучшие врачи. К нему ездили наши научные работники, инженеры Дирижаблестроя, которые заканчивали тогда постройку большой летающей модели цельнометаллического дирижабля. В последние дни жизни Циолковский написал свое историческое письмо И. В. Сталину: «Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и Советской власти - подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды».
Какая беззаветная преданность науке и светлая вера в нашу родную Коммунистическую партию!
19 сентября Константина Эдуардовича Циолковского не стало. Мы с Фоминым в числе делегации от ДУКа ездили в Калугу на похороны. Впервые увидел я маленький домик, где жил гениальный ученый-самоучка, увидел его рабочий кабинет, из окна которого Циолковский разглядел пути в космос.
Возвратясь в Москву, я узнал, что, по специальному решению правительства, наше учебное заведение стало называться Дирижаблестроительным учебным комбинатом имени К. Э. Циолковского.
В то время Щукин и я начали готовиться к ночному рекордному прыжку с аэростата. «Вывозить» нас на прыжок предстояло Фомину.
Строгий режим предписали нашему экипажу. Мы жили по расписанию: вставали в семь утра, делали физзарядку, завтракали и после короткой прогулки садились за теоретические занятия. Затем - обед и обязательный отдых. Оставшаяся часть дня посвящалась различным делам, связанным с подготовкой к установлению рекорда.
Щукин и я прыгали с самолета, постепенно увеличивая высоту и длительность свободного падения, тренировались на подкидной сетке и других специальных снарядах.
Подкидная сетка напоминала мне далекие годы… Казанский городской сад. Яркая афиша с заманчивой надписью «Четыре черта» и рисунком, изображающим четырех воздушных гимнастов в черных трико, масках и в шапочках с маленькими рожками.
Перебравшись вместе с другими мальчишками через забор, я чувствую себя счастливцем и восхищенно гляжу на высокие трапеции и натянутую под ними внизу похожую на огромный гамак сетку. Под звуки «галопа» выбегают артисты, точь-в-точь, как на афише. Они ловко взбираются на сетку, прыгают на ней, и она подбрасывает их все выше, пока «четыре черта» не оказываются на трапеции…
Запомнившаяся с детства растянутая амортизаторами подкидная сетка теперь помогала мне тренироваться к затяжному парашютному прыжку. Подлетая на 23 метра вверх, а затем падая, я учился управлять своим телом. А живущие по соседству с аэроклубом мальчишки приходили поглядеть, как высоко подпрыгивает дяденька весом в сто килограммов.
Регулярно Фомин, Щукин и я приезжали в лабораторию авиационной медицины. Здесь нас приветливо встречал профессор Владимир Владимирович Стрельцов, посвятивший себя увлекательной работе над проблемами медицинского обеспечения высотных полетов и прыжков с парашютом. Простой, скромный и исключительно заботливый к летному составу, он сам несколько раз прыгал с самолета, чтобы получить нужные для науки наблюдения.
Стрельцов зорко оглядывал нас, справлялся о самочувствии, иногда упрекал за отступления от режима. К нашему удивлению, он неведомым путем неизменно ухитрялся узнавать об этих отступлениях.
Посреди светлого лабораторного зала стояла барокамера - металлический котел, окрашенный в голубой цвет. От котла тянулись какие-то трубы, на стенах блестели полированные краны и рукоятки. В стеклянных манометрах серебром отливала ртуть.
Массивная дверь барокамеры плотно закрывается за нами. Маленькая цилиндрическая комната. Тишина. На потолке горит электрическая лампочка. Лишь телефон связывает нас с внешним миром. В толстое стекло иллюминатора заглядывает Владимир Владимирович.
- Начинаем подъем! - произносит он в микрофон.
Сидим перед столом с приборами. Раздается непрерывный легкий шум; это, создавая разрежение, работает вакуум-насос. Стрелка высотомера начинает отклоняться вправо, показывает увеличивающуюся «высоту».
При подъеме в барокамере я не могу отделаться от странного ощущения, по-видимому вызываемого искусственностью обстановки… Надеваем кислородные маски, раскладываем на столе карты, производим условную ориентировку и ведем записи в бортжурнале. Высота достигает 10 километров. Теперь давление окружающего воздуха составляет не более 200 миллиметров ртутного столба, в то время как на земле, вне барокамеры, оно равно примерно 760 миллиметрам. Шум вакуум-насоса смолкает. Подъем окончен. Проверяем друг у друга пульс. Стрельцов задает каждому из нас вопросы, просит решить арифметическую задачу, наблюдает за нашим состоянием.