Прошло немного времени, и стрелка вариометра успокоилась. Балласт приходилось сбрасывать все реже.
- Понимаешь, почему мы так ровно идем на одной высоте? - спросил у меня Попов.
- Не совсем, - откровенно признался я.
Командир аэростата пояснил, что аэростат наполнялся перед вечером, когда оболочка и заключенный в ней водород заметно нагревались солнечными лучами. С наступлением ночи водород стал отдавать свое тепло в атмосферу. Подъемная сила уменьшалась, и это вызывало снижение.
…Вдали исчезло зарево электрических огней Москвы. Мы уже довольно долго были в воздухе. Не мешало бы и поужинать. С аппетитом подкрепились бутербродами и прохладной фруктовой водой. Попов полностью передал пилотирование Фомину, присел на дно гондолы, прислонился спиной к борту и задремал. Темнота, тишина и скованность движений порою навевали дремоту и на меня.
Много лет спустя, когда наши аэронавты стали выполнять длительные полеты в одиночку, пришлось задуматься: что если воздухоплаватель заснет? Кто разбудит его в ответственную минуту? Был изготовлен оригинальный электрический будильник-автомат, который начинал звонить при опускании аэростата ниже 200 метров. Кто-то в шутку предложил пропускать ток через самого аэронавта. Я сказал тогда, что, если усну, то меня не разбудить никаким током.
Все же я старался не спать и наблюдал за действиями Саши. На аэростатах он уже летал несколько раз и сделал большие успехи; в ближайшее время ему предстояло вылететь самостоятельно.
При свете фонарика Фомин отмечал карандашом на карте последние пройденные нами ориентиры и соединял их с прежними. Постепенно на карте появлялась линия полета аэростата. Каждые полчаса Саша раскрывал бортовой журнал и делал записи о скорости и направлении полета, облачности, температуре воздуха, о количестве израсходованного балласта.
Стало светать. Над нами все ясней вырисовывались контуры оболочки. Теперь я мог хорошо рассмотреть нижнюю полусферу, к которой тянулись шестнадцать веревочных строп, натянутых весом гондолы. Ночью они уходили в темноту, и казалось, что гондола сама по себе висит в пространстве. Прямо над головой темнело открытое отверстие аппендикса - короткого рукава, соединяющего оболочку с атмосферой. Из него опускались в гондолу снасти управления.
Аэростат позолотили первые лучи солнца, а под нами еще клубились ночные туманы. Погруженная в предутреннюю дремоту, земля виднелась, как сквозь легкую кисею, позволявшую различать лишь очертания ландшафта. Но вот солнце поднялось выше, и картина внизу, словно кем-то быстро раскрашиваемая, стала чудесно оживать: изумрудная зелень разлилась по лугам, показалась темная голубизна речек, в которых переливались яркие отблески восхода.
Мы пролетали над Пензенской областью. Пора было готовиться к посадке. Фомин, потянув веревку, идущую внутрь оболочки, на несколько секунд открыл установленный на ее вершине клапан. Воздушный шар потерял от этого небольшую часть газа и стал снижаться.
На дне гондолы лежал свернутый гайдроп - толстый и очень длинный канат. Мы стали его потихоньку «сдавать» - опускать за борт, пока он весь не повис в воздухе. Мне было приказано следить за концом гайдропа, который покачивался под нами на глубине 80 метров и казался тонким, как шпагат. Фомин отвязывал подвешенные к стропам приборы. Они уже не были нужны для управления, и их следовало предохранить от возможных при посадке ударов.
Гайдроп коснулся земли, и я доложил об этом командиру.
- Снять разрывную! - приказал он.
Тут я должен рассказать об одной детали. После того как совершена посадка, водород в оболочке аэростата становится не только ненужным, но даже вредным. Воздушный шар имеет большую поверхность. Сравнительно слабый ветер способен подхватить его и волочить по земле. Тогда оболочке грозят повреждения, а экипажу - опасная «прогулка» в опрокинутой гондоле. Чтобы этого не произошло, в момент приземления необходимо как можно быстрей освободить оболочку от газа. Для этой цели служит разрывное устройство - большое отверстие в верхней части оболочки. Перед каждым полетом оно тщательно заклеивается, а при посадке разрывается аэронавтами с помощью прочной матерчатой ленты, опускающейся через аппендикс в гондолу. Случайное натяжение ленты и вскрытие «разрывного» в воздухе привело бы к аварии. Поэтому лента внутри оболочки имеет «слабину» - запас длины и закреплена на предохранительном карабине.
С карабина и должен был снять ленту Фомин. Он осторожно, коротким рывком сдернул ее и стал внимательно следить за приближением земли. Когда до нее осталось примерно 3 метра, он, энергично перебирая руками, резко потянул ленту вниз. Я весь приготовился к чему-то новому, что должно было произойти. Но ничего особенного не произошло. Я почувствовал толчок и увидел, что земля снова стала удаляться. Аэростат пошел вверх, словно подпрыгнувший мяч.
- На клапан! - скомандовал Попов.
Не выпуская ленты, Саша схватил и потянул веревку клапана. Подъем прекратился, мы пошли вниз, и Попов велел мне помочь вскрыть разрывное. Я не мог пожаловаться на отсутствие физической силы, но моя помощь Фомину оказалась безрезультатной. В то время разрывное отверстие в оболочках аэростатов делалось треугольным. Оторвать полотнище такой формы, если его к тому же слишком прочно приклеили, иногда бывало очень трудно. А на нашем шаре оно, по-видимому, было приклеено с чересчур большим усердием.
Впоследствии отверстия стали делать в виде щели. Щель удобно и быстро заклеивается полосой аэростатной материи и очень легко вскрывается.
Мы оказались на высоте нескольких десятков метров над полем, на котором только что спокойно работали колхозники.
- Друзья! Держите канат! - крикнул им Фомин.
После утомительной погони колхозники ухватились за ускользавший от них как змея гайдроп. Однако он тянулся с такой силой, что удержать его было невозможно.
Мы угодили в стог сена, опять поднялись и пошли над лесом. Гайдроп тяжело полз по верхушкам деревьев, дергая и раскачивая гондолу. Хотя я знал, что стропы достаточно прочные, становилось страшновато. Лес остался позади, и мы решили, что всему есть предел - должен же наш аэростат когда-нибудь приземлиться! Быстро снизясь, мы втроем повисли на ленте, разрывное, наконец, вскрылось. На этот раз гондола ударилась сильнее, накренилась, но не опрокинулась и осталась на месте. Подняв голову, я увидел ослабленные, обвисшие стропы. Оболочка бесформенной массой, неуклюже оседая, опускалась рядом.
На место посадки собралось много жителей ближних селений. Они с любопытством разглядывали воздушный шар, задавали разнообразные вопросы. Почему-то на многих особое впечатление производило то, что высота нашей гондолы не превышала одного метра. Люди удивленно покачивали головами: «А нельзя ли из этой штуки выпасть?».
Тут же состоялся митинг, на котором мы рассказали о строительстве, ведущемся в нашей стране по пятилетнему плану, об успехах советской авиации и воздухоплавания, призывали колхозников вступать в ряды Осоавиахима.
Хочу прыгать
Вероятно, никогда еще Ленинградское шоссе не было таким оживленным, как утром 18 августа 1933 года. Его заполнили все виды городского транспорта, спешившего доставить десятки тысяч москвичей к Центральному аэродрому.
С трудом выбравшись из переполненного трамвайного вагона, мы с Фоминым опасливо оглядели тщательно выглаженные накануне костюмы. Они были в относительном порядке. И главное - начищенные до золотого блеска пуговицы наших белых кителей оказались на месте. Мы облегченно вздохнули: каково было бы нам явиться не в парадном виде на впервые отмечавшийся День воздушного флота!
Глядя на пеструю, оживленную толпу, заполнившую летное поле, я чувствовал себя в какой-то степени хозяином праздника. Ведь, как-никак, я учился летать и был курсантом единственного в мире Дирижаблестроительного учебного комбината.
Мои размышления прервал гром аплодисментов. Высоко-высоко над аэродромом возникла надпись «СССР», выведенная в небесной синеве четким строем самолетов. Над нами пронеслись истребители и штурмовики; сотрясая воздух гулом моторов, торжественно проплыли тяжелые многомоторные самолеты.