Дорогой дядя!
Я поднялся в лифте и постучал в дверь своей квартиры! Я пробовал звонить, но звонок не работал. Конечно! Достаточно уехать в Элладу, как пропадает контакт, и надо бухать в дверь ногой.
Я давно подозревал, что «дорогой дядя» и «деос акс махина» — мое спасение со стороны — это одно лицо. И наконец я с ним встретился. Лицом к лицу.
- Это ты там купил? — указывая на мои пиджак и трусы, спросила жена Субъекта, напирая на слово «там».
- Проводница подарила, — сказал я.
- А где твои одежда и чемодан?
- Сперли на пляже в Одессе. Она вздохнула:
- Только у нас может так быть.
- Там тоже воруют! — парировал я. — В чем дело? Вам мало, что я Апокалипсис отменил? На хрена вам сувениры?
- Расхвастался, — сказал Субъект. — Жена, заткнись.
- Где он? — спрашиваю. — Где мой «дорогой дядя»? Мой «деос экс махина»?
- Сейчас выйдет. Он много работал, сочинял, теперь он отдыхает. Он попросил валенки.
- Летом?
- Возраст все-таки.
На столе я нашел письмо от матери моего ребенка. Я его потом приведу полностью, а сейчас последнее отклонение. Я возвращался.
Родной дом живет. Завод работает. Что же изменилось? Конечно, я сам и люди — одни растут, другие стареют.
Человечество рождается — ребеночек планеты. Ну, посмейся над нами, посмейся, малыш. Но если ты родился, то все недаром — и наше гнусное богатство, и наша гнусная нищета, и наше гнусное расточительство, и наш способ жить, лишь поедая неразумного, а не лаская его насмешливой нежностью, и наш гнусный опыт наркоза, гипноза, мафиозо и Ломброзо, наше гнусное неумение замечать перемены, и наша гнусная боязнь ликования. Посмейся, малыш. И начинай складывать судьбу, а не умножать будущие бегучие растраты. Человек может надеть только одну пару ботинок, вторую — разве что на руки, третья будет болтаться на шее, связанная шнурками, а четвертая — в мешке за спиною, ожидая дня, когда ее выкинут. Малыш, нельзя жить, таская на горбу мешок ботинок, переодевая их на каждом шагу при встрече с другим мешочником. Малыш, скинь туфли узкие — и босиком — была такая песенка. То же самое сделает девчонка. Все равно так будет, когда вы останетесь наедине.
Ботинок — защита ноги. Его надо оставлять там, где работают. А мы даже по асфальту и по траве не ходим, не идем босиком. Пыль? Грязь? Сейчас в каждом доме ванны. Малыш, мы даже в личных машинах ездим в ботинках.
Малыш, мы визжим, когда наступаем друг другу на ноги. Визжали бы меньше, если бы наступали босиком. Но кто из нас на это пойдет? Самое прекрасное, что я видел, — это когда босая девчонка садится в машину.
Мы мечемся по планете не за впечатлениями, а чтоб не воображать. А без этого нет будущего.
Мы все время болтаем об уровне жизни, а он уже давно достигнут. Но его каждый раз приходится вытаскивать за шиворот, как пьяного с телебашни. Потому что уровень жизни пожирают наши растраты и жадность жрецов, одуревших от страха, что они живут один раз. Малыш, представь себе, я видел женщин средних лет, купающихся в море, не снимая с пальцев и ушей дорогостоящих «булыжников».
Малыш, у человека одна одежда — тело. Все остальное — амуниция, эрудиция, амбиция, инквизиция. Речь не о том, чтобы ходить по морозу голым, а о том, что норма достигнута, а все остальное — турнюры, педикюры, маникюры, куафюры и другие покупные, а главное, продажные шкуры. Старухи и старики не тогда уродливы, когда постарели, а когда видно, что они всю жизнь жрали даром без очереди и лгали.
Малыш, это обучение свободе. Свобода — это не выбор между заданностями, а торжество над выбором. А так ли уж они заданы, эти заданности, так ли уж они абсолютны? Пока что единственный живой детерминизм, живая причинность — это кто родился, тот умрет. Да и то неизвестно, навсегда ли это.
Все остальное можно изменить. То есть повлиять на процесс, а стало быть, на результаты. Поэтому свобода — это не выбор, а творчество, новинка, то есть — выход. А этому надо учиться.
Пожалуй, точно я знаю только одно: без универсального поведения в битком набитом троллейбусе все остальные выдумки — липа. «Универсальное» не значит одинаковое. Как раз наоборот. Поведение у всех должно быть разное, важно, чтоб цель была одна — не передавить друг друга в переполненном троллейбусе. А этого достигают восхищением. Земля переполнена, малыш, надо думать.
Малыш, все мы появились самостоятельно. Но я был раньше тебя. И ничего с этим не поделаешь. Поэтому несколько слов о себе.
Я избегал популярности, потому что она — западня. Становишься пленником даже тех, кому ты люб.
Мое дело было сделать свое и идти дальше. Я и пел, закрыв глаза, чтобы не заискивать и не просить одобрения. Мое дело было развернуть картину о важном.
В конце концов, каждому свое. Я все время думал о третьем тысячелетии. Есть много дел, где смеха не требуется, или он противопоказан, или уже запоздал. Но нет лучшего средства не допустить вражды или паники, чем хохот. Если хохот — значит, что-то ушло в прошлое.
Смеющееся тысячелетие. Грядет смеющееся тысячелетие!
Хватит упущенных из-под контроля несчастий, которым потом красиво сострадают. Смеющееся тысячелетие. А там посмотрим. Может быть, наступит восхищение. Малыш, я совершенно не умею воспитывать. Я могу только рождать идеи, которыми можно воспользоваться.
Все равно ты не станешь меня слушать, когда вырастешь. Поэтому я сейчас, пользуясь твоей беззащитностью, выскажу одну мысль, которой я сам пользуюсь, когда ее вспоминаю, и потому жив.
«Если тебе объективно плохо, не будь субъективно несчастным».
Ты понял? Если уж тебе худо, то на хрена еще и страдать? Это трудно выполнить, но когда удается, то ты — свободен.
Как ты думаешь, сколько лет было человеку, который к этому пришел? Восемнадцать. Мне было восемнадцать лет, когда я до этого додумался и записал. Значит, это мне было дано. И кончим на этом. Есть простой способ узнать, можешь ли ты быть художником. Не «должен», а «можешь ли?».
Леонардо да Винчи был левша. Однажды я скопировал левой рукой его «Виндзорский» автопортрет. Знаешь, что получилось? Оказалось, что от моей левой руки вышло не хуже, чем от моей же правой. Не бог весть что, но и не хуже. Мне годится. Рисунок сохранился. Любой может себя проверить. И последнее, малыш, самое главное. Внимание! Любой обсосок знает, что «от любви до ненависти один шаг», но только художник знает, что и обратно — столько же.
Потом я прочел письмо жены. Она должна была вернуться через час. Она сердцем почувствовала, что мне нужны будут новые штаны, и пошла их покупать. Вот оно:
«Гошка! Наш „дорогой дядя“, несмотря на свой возраст, решил заняться литературной работой. Этот оригинал решил создать не более не менее, как эпос. Представляешь? Он хочет сделать это в исконной форме — устно. Затея, конечно, дикая. Какой материал послужит основой, он пока не сказал, скрывает. Но судя по тому, что название эпоса и псевдоним, который наш „дорогой дядя“ себе выбрал, одинаковы, думаю, что в произведении будет много автобиографичного.
Название и псевдоним звучные и далекие от академизма. Я долго выспрашивала его, он отмалчивался, но вчера все же сказал. Оно звучит так: „Ги-ги-ляп“. Что это означает, пока, кроме него, не знает никто.
Ждите. Я вернусь через час с новыми для тебя штанами, а он скоро выйдет».
И меня наконец-то отпустило. Наконец-то! Пришествие «дорогого дяди» состоится, моего «деос экс махина».
Я сел на стул и так же, как и все остальные, смирно сложил руки на коленях и стал смотреть на дверь.
Долго бухало и гремело. Потом дверь открылась и на пороге появился «Ги-ги-ляп» полутора лет — во фланелевой рубашке, без штанов и в валенках. Он оглядел всех и обидно сказал:
— Эй!..
Май 1981 г. — март 1985 г.