Оказалось, однако, что злодей не убил жену. Он действительно ударил ее ножом и пошел сдаваться, а жена пришла в себя, вызвала по телефону «скорую помощь», ей велели ни в коем случае не вытаскивать нож из раны, чтобы не открылось кровотечение, и она с ножом в спине собрала себе котомку вещей в больницу и стала терпеливо ждать врачей. Мы с медиками прибыли одновременно, вошли в квартиру, и «неотложный» доктор ловко извлек у потерпевшей из раны нож. Она, потеряв сознание, упала на диван, а я – на пол рядом, так на меня подействовал вид живой крови. При этом за моими плечами было уже не меньше полета осмотров самых ужасных трупов – гнилых, изуродованных, и всегда я держалась достойно. В итоге врач «скорой помощи» оказывал помощь пострадавшей, а судебный медик – мне.
Эта моя особенность всегда была предметом насмешек коллег. Как они забавлялись по поводу загадочности женской натуры, когда мы спокойно осмотрели раздувшийся гнилой труп, издававший мерзостный запах и непередаваемые звуки при переворачивании, а потом вышли во двор, и на меня упала гусеница. Я чуть было сама не превратилась в труп.
Когда пресловутый Иртышев совершил свое последнее зверское преступление – в углу парадной вытащил весь кишечник у маленького мальчишки, участковый, нашедший эти брошенные кишки, не удержался от тошноты. Когда об этом преступлении стало известно в городе, моя подруга сказала, что я должна принять это дело к производству и найти маньяка. Я ужаснулась: «Ты что! У меня же сын – ровесник потерпевшего, мне нехорошо даже когда я читаю об этом в газетах; я не смогу расследовать это дело». – «Сможешь», – сказала она. И точно, стоило мне принять дело к производству, я сразу абстрагировалась от обычного человеческого восприятия всего этого ужаса.
У Виктории Токаревой есть рассказ «Скажи мне что-нибудь на твоем языке», где героиня узнает, что очень красивая женщина работает лаборанткой в поликлинике, принимает анализы – кровь, мочу, и поражается: «Лиля имеет дело с мочой?!» А ее муж, доктор, отвечает: «Ну и что? На это надо смотреть как на материал». Самое интересное, что когда я перечитываю свое обвинительное заключение по делу Иртышева, изобилующее кровавыми подробностями надругательств над детьми, я воспринимаю текст хладнокровно, как систему доказательств вины со ссылками на экспертные заключения. Однако совсем недавно один уважаемый мною журналист принес мне статью, написанную им по материалам дела Иртышева, с выдержками из моего же собственного обвинительного заключения, и я читала, содрогаясь.
Так что если переживать каждое уголовное дело как свое собственное горе, то надолго тебя не хватит. Это цинично, но верно, и совсем не означает, что наша работа делает нас черствыми. Просто у следовательского мозга есть защитная реакция: мы ужасаемся чьей-то трагедии и сочувствуем потерпевшим, но мозг не пропускает в свои глубины всю массу горя и ужаса, которая обрушивается на нас. У меня и так порой бывает ощущение, что все страшное и мерзкое, что я знаю в силу своей работы, никуда не исчезает из моего сознания, а копится в чем-то вроде большого нарыва. Пока оно внутри оболочки нарыва, я живу как нормальный человек – смеюсь, общаюсь, работаю, но что будет, если вдруг нарыв лопнет и вся эта грязь извергнется в мой мозг? А на месте происшествия мы ведь смеемся не над чужим горем – в первую очередь над самими собой в дурацкой ситуации.
Работая в районной прокуратуре, я получила сообщение об изнасиловании. Потерпевшая рассказывала, что пришла к мужчине по объявлению о сдаче комнаты в наем, он предложил выпить кофе, куда, по ее мнению, подсыпал какое-то снотворное, а затем, угрожая сделать укол неизвестного вещества, изнасиловал ее, надев презерватив. Ни у меня, ни у сотрудников милиции ее версия событий доверия не вызвала. Было очень заметно, что дамочка преследовала какие-то свои цели, но нужно было проверить все досконально. И мы поехали в квартиру предполагаемого насильника для обнаружения материальных следов преступления.
Поскольку упоминался такой предмет, как презерватив, все силы были брошены на отыскание этого вещественного доказательства. Нами тщательно была осмотрена вся квартира, изучено содержимое мусорного бачка, отстойника унитаза, исследован пол под всеми столами и под ванной. Когда осматривать было больше нечего, с кухни донесся сдавленный смех криминалиста.
Дальнейшее отчасти объясняется тем, что в восьмидесятые годы импортные презервативы были почти музейной редкостью, в связи с чем бережное отношение к раритету не должно было вызывать удивления. Когда мы все прибежали на кухню, нашему взору открылась лежащая на кухонном столе скалка, на которую был натянут для просушки любовно выстиранный презерватив. Давясь от хохота, мы приехали в отделение милиции. Я торжественно вошла в кабинет начальника и положила ему на стол скалку с презервативом, и в этот момент в кабинет влетел опоздавший оперативник, который увидел изъятый объект и ахнул: «Это он ее скалкой изнасиловал?!» Тут мы просто согнулись в коликах, представив предусмотрительного преступника, надевающего на скалку презерватив со словами: «Береженого Бог бережет».
На пожаре в квартире убитого директора музыкального училища мы с судебным медиком обсуждаем, как записать в протокол следы на стене. Хотя видно, что это кровь, эксперт говорит, в общем-то, разумные вещи – пока не проведено биологическое исследование, лучше написать: «Пятна, похожие на кровь». Потому что бывало, что за кровь принимали и варенье, и краску, а каждое слово в протоколе осмотра ко многому обязывает. Затем я перехожу к описанию обстановки комнаты и вслух говорю: «На рояле бронзовый бюст Бетховена...» Эксперт, тонко улыбаясь, советует на всякий случай занести в протокол «бюст человека, похожего на Бетховена».
Известен, кстати, анекдот про великое таинство осмотра места происшествия. Запись в протоколе осмотра, сделанная четким красивым почерком: «У правой от входа стены сервант, в нем 12 полных бутылок спиртного». Запись зачеркнута, поверх нее написано менее разборчиво: «...сервант, в нем 12 наполовину полных бутылок спиртного». Это тоже зачеркнуто, и совсем неразборчиво написано: «...сервант, в нем 12 пустых бутылок из-под спиртного. На противоположной стене комнаты ковер (вертящийся)...»