Я оторопел.
– Не узнал? А ведь я тебя на руках носила!
Я совсем растерялся. К счастью, вошла мать и сказала:
– Он столько уж лет дома не был – все перезабыл. А тебе бы следовало вспомнить, – продолжала она, обращаясь ко мне, – ведь это тетка Ян, что живет через улицу, наискосок от нас… из творожной лавки.
Теперь я вспомнил. Когда я был мальчишкой, то в лавке, что наискосок от нас, и впрямь торговала соевым творогом некая тетка Ян – все называли ее Творожной Красоткой. Правда, тогда, под белилами, ее скулы не выпирали так сильно, а губы не казались такими тонкими; к тому же в лавке она обычно сидела, поэтому я никогда не видал ее в этакой циркулеподобной позе. Говорили, что благодаря ей торговля процветала. Я же, вероятно – по малости лет, не испытывал к Творожной Красотке никаких чувств и потому начисто забыл ее. Но тетка Ян была явно недовольна и скорчила презрительную мину: так взглянули бы на француза, ничего не знающего про Наполеона, или на американца, который не слыхал о Вашингтоне. Холодно усмехнувшись, она сказала:
– Забыл? Ну что ж, недаром говорят, что знать поверх голов глядит…
– Да нет же… я…
Я в растерянности приподнялся.
– Знаешь что, брат Синь, ты теперь богатый, а вещи перевозить тяжело – да и на что тебе эта рухлядь, – отдай ее мне. Нам, беднякам, все сгодится.
– Да вовсе я не богатый. И прежде чем ехать, должен все это распродать…
– Ай-яй-яй! Ведь окружным начальником стал, а говоришь, что небогатый? Трех наложниц имеешь, в паланкине разъезжаешь, восьмеро носильщиков тебя таскают, а говоришь, что небогатый? Хе, уж меня-то не обдуришь!
Я понял, что возражать бесполезно, и удрученно замолк.
– Ай-яй-яй, вот уж правду говорят: чем больше у людей денег, тем они скупее, а чем скупее – тем больше денег…
Соседка отвернулась в негодовании и, не переставая ворчать, неторопливо направилась к выходу; по дороге она стянула материны перчатки и, сунув их за пазуху, удалилась.
Потом приходили с визитами жившие поблизости родственники. Я принимал гостей и в свободные минуты понемногу укладывался. Так прошло дня три-четыре.
Один из дней выдался особенно холодным. Я сидел после обеда и пил чай. Кто-то вошел. Я обернулся – и почувствовал невольное волнение. Это был Жуньту. Я поспешно вскочил и пошел ему навстречу.
Я узнал его с первого взгляда, хотя это был уже не тот Жуньту, какого я помнил. Он стал вдвое выше, лицо, когда-то круглое и загорелое, стало землистожелтым и покрылось глубокими морщинами; глаза опухли и покраснели, как у отца, – я знал, так обычно бывает у тех, кто изо дня в день трудится на берегу, на морских ветрах. В своей рваной войлочной шапке и тоненьком ватнике он совсем закоченел. В руках он держал сверток и длинный чубук, и руки эти тоже не походили на те живые, гибкие, округлые руки, какие я помнил: они загрубели, задубели и потрескались, как сосновая кора.
Я очень ему обрадовался, но не знал, с чего начать, и сказал только:
– А, брат Жуньту!.. Пришел?..
Говорить хотелось о многом, казалось, слова посыплются сами – как жемчуг с лопнувшей нити: перепела, ракушки, летучие рыбки, ча… Но они только кружились в голове, не находя выхода – что-то им мешало.
Жуньту не двигался с места; лицо его выражало и радость и печаль, губы беззвучно шевелились. Но вот он принял почтительную позу и отчетливо выговорил:
– Господин!..
Я весь похолодел и не мог произнести ни слова. Я понял, что нас разделила стена.
Он сказал, обернувшись: «Шуйшэн, поклонись господину» – и подтолкнул вперед мальчика, который прятался у него за спиной. Это был Жуньту – точь-в-точь такой, как двадцать лет назад, только худенький и без серебряного обруча на шее.
– Это мой пятый, людей-то не видал еще, стесняется…
Видно, услыхав голоса, к нам вышла мать, и с ней Хунъэр.
– Госпожа, – сказал Жуньту, – весточку вашу я давно получил. Я так обрадовался, как узнал, что господин приедет…
– А с чего это ты стал такой церемонный? – шутливо спросила мать. – Ведь раньше вы друг друга братьями называли. Зови-ка его лучше, как прежде: брат Синь.
– Что вы, что вы, госпожа… разве это прилично? Детьми ведь были, не понимали ничего…
И Жуньту опять приказал Шуйшэну подойти к нам и поздороваться – но тот, заробев, словно прилип к отцовской спине.
– Так это Шуйшэн, – спросила мать, – твой пятый? Не удивительно, что дичится: здесь все незнакомые. Пусть-ка лучше пойдут погуляют с Хунъэром.
Хунъэр позвал Шуйшэна, и тот, вздохнув облегченно и радостно, побежал вслед за ним. Мать предложила Жуньту присесть, он помедлил в нерешительности, наконец сел, прислонил свой чубук к столу и сказал, вручая мне сверток: