Сянлинь не уставала рассказывать о своем горе и всегда находила слушателей. Но вскоре ее история наскучила всем, даже сердобольным старушкам, то и дело поминавшим Будду. Чуть ли не каждый знал ее наизусть, и ничего, кроме головной боли, она теперь не вызывала.
Стоило Сянлинь начать:
– Глупая я стала, совсем глупая, правда… – как ее тотчас же прерывали:
– Да, да! Ты слыхала, что голодные волки забегают в деревню только зимой, когда под снегом не могут найти еды… – и отходили подальше.
Застыв на месте, с раскрытым ртом, Сянлинь провожала остановившимся взглядом тех, кто ее покинул, а потом и сама уходила, потеряв интерес ко всему.
И все же она не могла отказаться от своей страсти и по-прежнему рассказывала о своем сыночке, стоило ей только увидеть корзиночку, бобы или какого-нибудь ребенка. Заметив мальчика двух-трех лет, она тут же начинала причитать:
– Ах! Был бы жив мой Амао, вырос бы таким же большим…
Ребятишки пугались ее взгляда и, ухватив подол матери, тащили ее прочь. А Сянлинь, оставшись одна, огорченная, уходила. Вскоре все об этом узнали. И как только она оказывалась рядом с малышом, кто-нибудь, то смеясь, то с серьезным видом, спешил опередить ее вопросом:
– Был бы жив твой Амао, он вырос бы таким же большим, Сянлинь?
Вряд ли она понимала, что ее печальная история, повторявшаяся столько раз, превратилась для всех в жвачку, от которой хотелось избавиться. Но холодные усмешки и колкие замечания подсказали ей, что лучше молчать. На насмешниках она лишь останавливала долгий взгляд и ни слова им не отвечала.
В Лучжэне всегда отмечают Новый год, и подготовка к празднику начинается уже после двадцатого числа последней луны. На этот раз в дом дядюшки наняли поденщика, но он не сумел со всем справиться, и в помощь ему позвали старуху Лю. Однако резать кур и гусей она отказалась, потому что верила в Будду, постилась и не могла убивать живые существа. Сянлинь поддерживала огонь в печи и от нечего делать смотрела, как старуха моет жертвенные сосуды. Это было единственное, что та согласилась делать. Пошел снег.
– Ах! Глупая я стала, совсем глупая… – с тяжелым вздохом поглядев в небо, забормотала Сянлинь.
– Опять ты за свое? – Старуха Лю с досадой поглядела на Сянлинь. – Скажи лучше, отчего у тебя шрам на лбу. Небось об алтарь стукнулась?
– У-гу.
– Так как же ты в конце концов уступила, а?
– Я?!
– Ты, конечно. Самой, наверно, захотелось, не иначе…
– О!.. Не знаешь ты, какой он был сильный.
– Ни за что не поверю. Чтобы ты да с твоей силищей его не одолела. Уж конечно, сама согласилась, а потом на него все свалила.
– Эх ты!.. Сама бы попробовала, – усмехнулась Сянлинь.
Старуха Лю тоже улыбнулась, и лицо ее еще больше сморщилось, совсем как грецкий орех. Своими выцветшими глазками она впилась в шрам Сянлинь, а потом посмотрела ей прямо в глаза. Сянлинь стало не по себе, улыбка исчезла с ее лица, и она стала смотреть на падающий снег.
– А ведь ты просчиталась, – злорадствовала старуха. – Стукнулась бы еще разок, да посильнее, чтобы живой не остаться, и ладно. А теперь что? Приняла на себя такой страшный грех, а со вторым мужем прожила чуть больше года. Сама подумай! Попадешь в ад, кому достанешься? Ведь за тебя станут драться души твоих мужей! Придется Владыке ада распилить тебя пополам и дать каждому по половинке. Вот уж воистину…
Ужас охватил Сянлинь, такого ей еще не доводилось слышать в ее горной деревушке.
– Надо бы тебе заранее об искуплении позаботиться, денег пожертвовать на доску для порога в храме Бога земли. Эта доска будет как бы твоим телом. Истопчут ее тысячи, десятки тысяч ног, ты и спасешься от адских мук.
Сянлинь хоть и промолчала, но на другой день от переживаний под глазами у нее появились черные круги. После завтрака она отправилась на западный конец городка, в храм Бога земли. Сянлинь долго плакала, прежде чем хранитель кумирни согласился на ее просьбу и установил размер пожертвования на доску для порога – двенадцать тысяч больших медяков.
Сянлинь давно перестала рассказывать о своем сыночке – ее история уже всем надоела. Но после того, как прошел слух о ее разговоре со старухой Лю, все снова стали проявлять к ней интерес – вернее, к ее шраму.
– Скажи, Сянлинь, как же ты в конце концов согласилась? – начинал кто-нибудь.