А актеръ, спросившій о Пикадоровѣ, оказался всѣхъ многословнѣе… Онъ вскричалъ, пораженный:
— Эге-ге!
— Что такое?
— Вы не слышали о Пикадоровѣ? — сказали хоромъ оба актера и парикмахеръ. — Ну, батенька, знаете… Какъ же такъ можно…
— Разскажи ему о Пикадоровѣ! — укоризненно сказалъ второй актеръ.
— Да, не мѣшало бы имъ разсказать о Пикадоровѣ, — подтвердилъ парикмахеръ.
— Нужно, нужно разсказать вамъ о Пикадсровѣ.
Актеръ попудрилъ носъ, потрогалъ его — крѣпко ли сидитъ горбинка, и началъ:
…Согласитесь съ тѣмъ, что нужно большое искусство не платить актеру денегъ. Какъ я уже говорилъ, актеръ — дитя, но тамъ, гдѣ нужно выколотить съ кого-нибудь деньги, — актеръ — тигръ. Правда, тигръ простодушный, довѣрчивый, но въ то же время яростный, зловѣщій, шипящій и рычащій:
— Мнѣ мои денежки подайте!
И вотъ Пикадоровъ никогда никому не давалъ денегъ. Какимъ образомъ? Почему?
Тутъ-то вы и увидите, какіе актеры дѣти (къ счастью, я не актеръ въ душѣ!):
— Вы что, голуба?
— Неужели, не догадываетесь, Николай Пантелеймонычъ: деньги нужны!
Пикадоровъ какъ-то сразу глупѣлъ въ лицѣ. Выраженіе губъ дѣлалось вялое, тупое, а глаза мутнѣли и казались совсѣмъ оловяными.
— Что т-такое? А? Гдѣ? Какія деньги? Кого? Э? Какъ?
— Денегъ мнѣ нужно; мнѣ слѣдуетъ!
— Ахъ, деньги!
Безсмысленное лицо озарялось улыбкой.
— Такъ, такъ — деньги! Денегъ у меня, голуба, нѣтъ.
Это онъ говорилъ всегда, даже въ то время, когда пьеса шла съ аншлагомъ, и у пристава клянчили разрѣшеніе на приставные стулья.
— Помилуйте, Николай Пантелеймонычъ… Да вѣдь пьеса дѣлаетъ полные сборы.
Пикадоровъ всплескиваетъ руками.
— Пьеса?! Да какая же это пьеса?!
Онъ отводилъ актера въ сторону и шепталъ таинственно:
— Довѣрительно могу сообщить, по секрету: какая же эта пьеса? Дрянь! Позоръ! А вы мнѣ говорите — пьеса.
Сбитый съ толку этимъ страннымъ возраженіемъ, актеръ долго смотрѣлъ на собственные ботинки и, наконецъ, опомнившись, возражалъ:
— Однако, вѣдь сборы полные! Публика въ восторгѣ.
Презрѣніе, написанное на лицѣ Пикадорова, переходило въ отвращеніе:
— Публика? Да какая же это публика? Это сборище воровокъ, сутенеровъ и убійцъ, а не публика. Идите-ка сюда! Вотъ тутъ, въ занавѣсѣ есть дырочка — взгляните! Вѣдь это позорь! Подонки общества!
И опять ошеломленный актеръ, опомнившись, возражалъ:
— Однако, эти подонки покупаютъ билеты.
— Билеты?! Билеты?! (и въ голосѣ Пикадорова уже слышалась истерика). Да они не только билеты — они калоши чужія у вѣшалки крадутъ. Онъ нашъ собственный стулъ, на которомъ ему дали посидѣть, унесетъ, а не только билеты. Ха-ха! Билеты!
Большинство актеровъ такъ и отходило, не добившись никакого толку. Но былъ такой процентъ, на который «да какая же эта пьеса» и «да какая же это публика» — не дѣйствовало.
Для этихъ у него былъ особый пріемъ: онъ принимался рыдать:
— Гриша, голубчикъ, ты думаешь, мнѣ легко? Ты думаешь, мнѣ денегъ жалко? Да пропади они, деньги эти! Но душа, Гриша, — это святая святыхъ человѣка, и кто плюнетъ въ душу — тотъ на небо плюнулъ, Гриша. Зачѣмъ же ты топчешь въ грязь мою живую душу? Деньги! Всѣмъ извѣстно, какъ Пикадоровъ платитъ деньги, всѣ знаютъ, что Николай Пикадоровъ свою рубашку актеру отдаетъ.
Такой случай, дѣйствительно, былъ: однажды какой-то актеръ за сторублевый долгъ взялъ у него поношенную крахмальную сорочку, — все, что предложилъ ему продувной Пикадоровъ.
— Вѣрно? — рыдая, кричитъ Пикадоровъ. — Ну, скажи, Гриша, вѣдь простота Пикадорова вошла въ пословицу? Деньги тебѣ нужно? На! Забирай! Грабь! Пикадорову ничего не нужно! Вотъ кошелекъ — видишь, Гриша, два рубля съ копейками. Забирай! Гриша, все забирай. Ничего… Ничего, что старый разоренный дуракъ Пикадоровъ пойдетъ пѣшкомъ домой и ляжетъ спать съ пустымъ брюхомъ, безъ единой затяжечки папиросой. Эхъ, Гриша! Доѣхали…
И, опустившись на стулъ, онъ принимался рыдать.
Растроганный Гриша бралъ два рубля, вмѣсто пятидесяти, на которые имѣлъ право, а антрепренеру оставлялъ въ кошелькѣ мелочь…
— Спасибо, Гриша! Пожалѣлъ ты меня. Будетъ и мнѣ, старенькому, на папиросочку.
И онъ цѣловалъ Гришу, а Гриша цѣловалъ его, и оба расходились, — одинъ растроганный, другой, по прежнему, плутоватый, съ лицомъ, на которомъ еще не высохли лживыя слезы, и съ вороватыми глазами на-сторожѣ.
Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ онъ плакалъ передъ однимъ актеромъ, стоя за кулисами и распоряжаясь въ то же время по хозяйству.