Утром Ванюшка не пришел. Как рассказал он потом, путь ко мне оказался для него отрезанным: в деревне остановилась большая немецкая часть; отступающие немцы были необычайно возбуждены и озлоблены, всех жителей выгнали из домов, те отсиживались в окопах, только мальчишки шныряли по деревне. Ванюшка боялся даже смотреть за железную дорогу, чтобы ненароком не навести немцев на след.
А немцы между тем шли и ехали по грунтовой дороге. Они скапливались возле колодца, располагались на земле [71] со снедью, которую запивали колодезной водой. Я отчетливо видел их сквозь стебли бурьяна и временами, когда кто-нибудь поворачивал голову в мою сторону, мне казалось, что он не может не видеть меня. Не знаю: то ли не видели, то ли сочли за труп - никто ко мне не сунулся. На всякий случай я держал наготове свой пистолет. Из оставшихся у меня одиннадцати патронов девять предназначались фашистам, два последних - для себя…
Звуки артиллерийской пальбы, доносившиеся с востока, перемежались другими: где-то далеко, но отчетливо стучали пулеметы, раздавались автоматные очереди.
Наступили долгожданные сумерки, а за ними и ночь. Но движение по дороге не прекращалось, слышался шум моторов и скрип телег, по-прежнему раздавались возбужденные немецкие голоса. Потом все звуки как бы отдалились от меня: я впал в забытье. Сквозь сон мне внезапно послышался голос Ванюшки, громко звавшего меня по имени. Я, не открывая глаз, решил, что мне мерещится: не мог Ванюшка так кричать, когда кругом полно немцев…
Но тут же услышал совершенно явственно:
- Ваня! Да где ты тут? Ваня!-уже с тревогой в голосе взывал Ванюшка.
Я приподнялся на локте, ответил негромко:
- Тут я. Чего ты разорался?
- Живой! - радостно завопил Ванюшка. - А я уж испугался, что тебя немцы нашли и расстреляли.
- Да тише ты! Будешь так кричать - найдут…
- Теперь не найдут! Нету их, в деревне - наши!
Как я не задохнулся от радости! Слова моего юного спасителя вдохнули в меня новые силы, я превозмог боль и встал на ноги. Ванюшка дал мне в руку палку и подставил плечо:
- Пошли!…
Мы двинулись к деревне. Тут Ванюшка заметил, что я босой.
- Ваня, а где твои сапоги! [72]
- Я их, когда в стогу прятался, скинул, там они и остались. Сбегай-ка, брат, принеси.
Ванюшка переворошил солому - сапог не было. Наверное, их утащили немцы, и мы с Ванюшкой порадовались, что я перебрался из стога в бурьян, не то не идти бы нам с ним сейчас по дороге…
А по дороге уже тянулись наши войска: танки, машины, обозы.
Я прикинул, что мне следует добраться до аэродрома в Ельне, а уж там, думаю, ребята перебросят меня самолетом связи на аэродром моего полка. Остановил какую-то повозку, ехавшую в тыл наших войск:
- Подвези, друг: видишь, совсем идти не могу.
- А ты кто такой? - оглядев меня с ног до головы, настороженно спросил возница.
Сказал, кто я такой, Ванюшка подтвердил.
- Садись, только я недалеко: в расположение артиллерийской части.
Я сел в повозку.
- Прощай, Ванюшка, век тебя не забуду: спас ты меня. Спасибо.
- Прощай, Ваня, счастливо тебе… - Он смущенно потоптался, потом нерешительно спросил: - Послушай, может, подаришь мне свой пистолет?
- Рад бы всею душой, да не могу, - ответил я. - Не имею права: личное оружие… - Я протянул ему самодельный финский нож с наборной - из разноцветных пластмассовых колец - ручкой: - На, возьми на память. Прощай!…
Возчик хлестнул лошадей, повозка покатилась. Ванюшка стоял на дороге и махал мне вслед, я тоже махал ему и вдруг спохватился, что не спросил, как его фамилия, не узнал и названия деревни. Подосадовал на себя за это, но потом подумал, что вряд ли нам доведется когда-нибудь встретиться: скорее всего мне суждено погибнуть на войне. А сейчас нужно поскорее вернуться в строй и расквитаться с фашистами за мои муки, за страдания Прасковьи [73] и Матрены Васильевны, исковерканное детство замечательного мальчишки, с которым свела меня судьба…
Возвращение
Как ни хотелось мне побыстрее попасть в свой полк, вернуться в него удалось не так-то скоро.
Возница, как и предупреждал, довез меня только до расположения артиллерийской части. Тут я окончательно свалился: невыносимые боли в ступнях не давали покоя ни днем ни ночью, я уже вовсе не мог передвигаться - даже ползком. Артиллеристы доставили меня в полевой эвакогоспиталь, но там, из-за отсутствия лекарств, мне не могли оказать никакой существенной помощи. Положив на носилки, меня погрузили в эшелон - и я оказался в госпитале в Марьиной Роще. Тут наконец-то стал получать лечение и дней через десять смог, хотя и с трудом, передвигаться на костылях. Вскоре меня перевели в один из подмосковных госпиталей. Мучительные боли постепенно отступили, и через какое-то время я уже обходился без костылей. Однако следы тогдашнего заболевания остались на всю жизнь…
Встав на ноги, я потребовал отправки в полк. Но медицинская комиссия, признав меня крайне слабым и истощенным, послала долечиваться в Егорьевский дом отдыха.
Я пошел на поправку, и во мне проснулся волчий аппетит; моему организму явно не хватало даже того усиленного, по военным меркам, питания, которое выдавалось в доме отдыха. Я был уверен, что, если бы питался в летной столовой, то окреп бы скорее, чем в доме отдыха, и быстрее бы занял место в боевом строю. Поэтому упорно стал проситься в полк.
Меня выписали, но направили в резерв Западного фронта, мотивируя это тем, что, поскольку при мне не оказалось никаких документов, предварительно надлежит разобраться - кто я такой… [74]
В резерв Западного фронта нас направлялась целая группа, а командировочное предписание - одно на всех - было у старшего группы. Но мое желание поскорее очутиться в полку, с моими боевыми друзьями, было так велико, что я решился на отчаянный шаг. Понимал, что если задержат без документов, то сочтут за дезертира, а в сложной военной обстановке с такими разговор короткий. Да и месторасположение своего 2-го штурмового авиационного корпуса я знал весьма приблизительно: где-то между Вязьмой и Ельней. И все же рискнул: отстал от группы - без билета, без денег - пустился в путь самостоятельно и на другой день благополучно приехал в Вязьму.
Оттуда я отправился пешком по дороге, ведущей на юг, расспрашивая встречных, где тут расположена штурмовая авиация. В середине дня нашел штаб 2-го штурмового авиационного корпуса. Там я узнал, что наша 232-я штурмовая авиационная дивизия переименована в 7-ю гвардейскую и находится сейчас в селе Всходы, а 704-й штурмовой авиационный полк стал 131-м гвардейским. Он базируется на полевом аэродроме Арнишцы.
Здесь же мне сказали, что еще до того, как я был сбит, меня представили к ордену Красного Знамени, а посчитав погибшим 14 августа, наградили посмертно орденом Отечественной войны I степени. Эту награду как раз собирались отправить моим родителям, да не успели, а вот похоронка уже ушла…
Тут же мне был вручен орден.
К вечеру пришел я в штаб дивизии, а уж оттуда вместе с находящимся там заместителем начальника штаба нашего полка майором Шаповаленко приехал на полуторке в полк.
Никогда не забуду той радости, с какой встретили меня друзья-летчики и командиры - Королев и Бахирев.
От ребят я узнал, какие тяжелые бои велись на Западном фронте, как упорно сопротивлялся отступающий враг, [75] как велики были наши потери. После освобождения Смоленска и Рославля, с выходом советских войск к Днепру 28 сентября, с нашего соединения была снята боевая задача, нас отвели в резерв Верховного Главнокомандования для отдыха и пополнения.
В полку я не застал многих из своих боевых друзей. Игорь Брылин и Коля Озорнов находились в госпитале, мой ведомый Валентин Бобриченко погиб. Товарищи рассказали о стойкости и мужестве Валентина, проявленные им в одном из полетов. Это случилось на другой день после того, как я был сбит. Бобриченко полетел на боевое задание в составе шести Илов под командованием Васи Королева. Группе пришлось действовать в районе сильного зенитного огня. Один из осколков снаряда размером в полтора сантиметра пробил Валентину щеку и застрял в ней. Превозмогая боль, Валентин не нарушил боевого порядка группы штурмовиков, он выполнил задание, а потом привел свой самолет на аэродром так, что никто и не догадался о его ранении. В санчасти осколок извлекли. Рана не успела еще как следует затянуться, а Валентин уже стал проситься в бой. Ему разрешили, он храбро воевал, но 5 сентября погиб, сбитый зениткой…