На следующий день Костя и я отправились в Соцгородок, который находился километра за полтора, по ту сторону речки Тухи. Прошлой осенью на том месте мы вели съемку, прорубали в густом кустарнике просеки. Сейчас там стояло несколько деревянных и низких бараков; в одном из них помещалось управление "Майнефтестроя".
Вошли, девушка-секретарша доложила о нас Зеленину, провела в его кабинет. Он похлопал нас по плечам, заговорил о будущей работе во славу социализма, а секретарше сказал, чтобы позвала начальника отдела кадров. Явился — лупоглазый и толстый, типичный главнюк. Зеленин ему бросил лишь одну фразу:
— Оформите обоих молодцов техниками в проектный отдел.
Анкета оказалась самая простенькая, всего в десяток вопросов. Среди них был, разумеется, и вопрос "социальное происхождение", но без скверной добавки в скобках — "бывшее сословие родителей", о лишенстве не упоминалось. И я со спокойной совестью написал: "Сын служащего".
Костя и я явились в большую комнату проектного отдела, представились начальнику отдела — молодому жгучему брюнету и красавцу Моисею Львовичу Гурскому. Все сотрудники подняли головы и долго изучали нас с большим любопытством. А вид у нас был диковатый: в замызганной до последней степени форме юнгштурма, в запыленных стоптанных сапогах.
Отнеслись к нам с большим участием и теплотой. Через два дня мы получили ордера на простенькие спецовки, на рубашки и кожаные туфли. В затрапезной одежде мы отправлялись только на полевые работы.
А с бухгалтерией в первый же день у нас вспыхнул конфликт. Нам объявили, что никаких полевых нагрузок не положено. Словом, скостили мне зарплату с 300 до 175 рублей. Пришлось нам смириться. С тех пор я смог посылать родителям вместо 200 рублей лишь 50, и то не каждый месяц…
В проектном отделе Костя и я были единственными неженатыми, поэтому три девушки-чертежницы посматривали в нашу сторону с плохо скрываемым любопытством. Мы с ними познакомились. Костя ухаживал за блондинкой Люсей, а мне досталась брюнетка Тася. Сейчас я помню только ее туфельки с бантиками впереди. Когда я шел рядом с ней в кино и разговаривал о том о сем, то всегда помнил, что сердце мое занимала далекая Рина Нерсесова. Была еще третья девушка — очаровательная тоненькая шестнадцатилетняя евреечка Мусенька. Мне она определенно нравилась, но только издали, а разговаривал я с ней лишь во время обеденных перерывов. После работы строгий папа, работавший в отделе снабжения, уводил ее домой.
Среди сотрудников почти не было местных жителей, а большинство переехало из Туапсе, где остались их семьи и квартиры. Да, в один злосчастный день им объявили, что «Майнефтестрой» переводится ближе к производству, в Апшеронскую. И никаких разговоров и протестов! Все покорно поехали. Таковы были тогдашние законы.
Вот почему основной темой разговоров в конторе были воспоминания о жизни в Туапсе. Какой прекрасный город и какой там чудесный пляж! Все ждали, когда построят очередной барак с комнатушками по обеим сторонам коридора, и волновались, кому какая комнатушка достанется, а кому придется ждать до постройки следующего барака.
Костя и я продолжали жить в той же хате, которую мы раньше занимали вшестером. Я больше не дулся на него за проигрыш в очко. Оставшись вдвоем и лежа на койках после работы, мы, естественно, сблизились. Костя о Есенине слышал только краем уха, а я декламировал стихи, какие помнил. Впечатление Есенин произвел на Костю ошеломляющее, он просил декламировать еще и еще, сам повторял отдельные строчки.
Постепенно мы разоткровенничались. Я рассказал Косте о своем славном княжеском роде, о труженике-отце, ныне лишенце, и как беспокойно жить, будучи сыном князя-лишенца. Рассказал, что с детства мечтаю быть писателем, но буду писать не как закажут, а как сам хочу. Я вытащил со дна чемодана заветные листы — первые главы повести «Подлец» — и прочел их Косте вслух. Только об одном я не решался ему признаваться — это о своей жгучей ненависти к Сталину. Никогда не считал я его великим и мудрым, а видел в нем главного виновника бед всего народа русского и несчастий нашей семьи. Ненависть эту и презрение я пронес через всю свою жизнь, но никогда ни с кем о ней не делился. За одно непочтительное слово о Сталине карали беспощадно.
И Костя также разоткровенничался, рассказал, что род Машаровых старинный купеческий из города Тобольска, более двухсот лет известный по Оби и Иртышу.