Помню пожар в Суханове за пять верст. Это случилось днем. Мы стояли на балконе детской и смотрели в бинокль, как вспыхивают одна за другой избы, как летят, подобно огненным птицам, клочья соломы. Загорелась одна изба, через пять минут следующая. На Бучальской колокольне неистово звонил набат. За час сгорела двадцать одна изба. А на следующее утро к нашему дому подошла толпа погорельцев — все бородатые, всклокоченные, в лаптях и босиком, у иных головы и руки были забинтованы. Мой отец к ним вышел. Он написал записку в контору, чтобы им отвели лес, выдали денег. Крестьяне кланялись в пояс, некоторые становились на колени. Отец говорил им какие-то ободряющие слова, в ответ раздавались возгласы: «Благодетели вы наши! Век помнить будем!». На такие экстренные расходы отец имел право не испрашивать разрешения дедушки Саши. Моя мать всегда очень тяжело переживала подобные крестьянские несчастья и жертвовала деньги из своих не очень значительных сбережений.
8
На Западе и на Кавказе полыхала война. В отцовском кабинете висели большие карты западной части Российской Империи, Кавказа и Западной Европы. Тетя Саша втыкала в карты флажки, каждый день после получения газет их передвигала, а я потихоньку флажки переставлял, даже в кружок Берлина втыкал. Увы, те флажки чаще передвигались на восток. Я никак не мог понять, как это так — «чудо-богатыри» и отступают. Я прекрасно был осведомлен о наших древних богатырях — Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алеше Поповиче, об их подвигах, об их беззаветной храбрости. А тут — отступления, неудачи, тревожные и возмущенные разговоры взрослых, хотя наши войска, случалось, и побеждали, переходили в наступление. На Турецком фронте военные действия развивались успешно, австрийцев мы били, массами забирали в плен, захватили Галицию. А потом вновь надвигались периоды неудач и отступлений.
В Бучалках появилось несколько семей немцев колонистов. Опасаясь шпионажа, их выслали с Волыни, из прифронтовой полосы. В Бучалках им выделили два длинных дома, предназначенных для служащих недействующего спиртового завода. Взрослые стали работать в Бучальском хозяйстве, заменив тех, кто ушел на войну, а их дети приходили к нам играть. Помню мальчиков чуть постарше меня — Эвальда и Адольфа, с которыми я подружился.
В Бучалках был организован госпиталь на двадцать раненых. Помещение отвели во флигеле близ Большого дома. Лечить приезжал врач Сухановской больницы Никольский, перевязки делал барон-гувернер Львовых. Для нас, детей, госпиталь стал очередным развлечением. Раненые выздоравливали, выходили во двор, сыновья управляющего Федорцова и я окружали их, расспрашивали о боях, играли с ними. Помню молодого веселого татарина, который с нами всегда возился, мы его так и звали — просто «Татарин». А кончил он трагически: комиссия назначила его обратно на фронт, а он накануне отправки привязал к ногам камень, бросился в Таболу и утонул. От детей этот факт скрыли.
Летом 1915 г. я пережил свое первое большое горе. Мы сидели за обеденным столом, взрослые как всегда громко разговаривали. Вдруг вошел лакей Антон и подал моей матери на блюде листок бумаги. Телеграмма! Мать прочла вслух. Отец сообщал: «Рафаша очень сильно ранен». Никогда не забуду истерический крик сестры Лины. Она выскочила из-за стола и убежала. Все остальные молчали. Мать собралась ехать сейчас же, на какой поезд поспеет. Брата Владимира послали на конюшню — немедленно запрягать лошадей! Тройка подкатила к крыльцу, моя мать в сером пыльнике поверх платья села в коляску. Я подошел, она меня перекрестила и уехала. Соня плакала навзрыд, Владимир плакал, отвернувшись, глядя на них, плакал и я с сестрой Машей.
Из всех братьев нашей матери дядя Рафаша, Рафаил Сергеевич, был наш самый любимый. Однажды, еще до войны, они вместе с младшим братом Михаилом, еще студентами, приезжали к нам в Бучалки. Моя мать ходила сияющая, старалась им угодить, угостить повкуснее, устраивала поездки в лес. Дядя Миша был всегда серьезен, молчалив, уединялся с моим младшим братом Владимиром, а дядя Рафаша — неистощимый заводила — играл с моими старшими сестрами — Линой и Соней. Они не отходили от него, визжали в телячьем восторге. А я смотрел на дядей издали, ждал, когда и на меня они обратят внимание.
А тут такая страшная телеграмма. Потом была другая телеграмма о смерти дяди Рафаши, он умер от тяжелого ранения в голову.