Я провел свою первую ночь в тюрьме. В камере нас было четверо. Инженер, два торговца и я. Судьба их была схожа с моей: поляки, никогда не бывавшие в Польше, они и говорили по-немецки, а не по-польски. Никто не спал. В коридоре горел свет, и, когда мы заметили, что двери отдельных камер не заперты, возникло оживленное движение, беспокойные, озабоченные визиты товарищей по несчастью, оказавшихся в других камерах. Наша беда случилась так неожиданно, что ни один из нас не был в состоянии полностью осознать, что с ним произошло и что его ждет. Тусклый свет тюрьмы был нашим настоящим, да и будущее представало не в более радостном свете. Преступнику ясно, что он находится в заключении, потому что совершил то-то и то-то, нарушил такой-то и такой-то закон, и ему остается, если он вменяем, ожидать соответствующего наказания. Мы не знали за собой вины; мы словно угодили под внезапный дождь — вина наша в том, что по стечению обстоятельств мы родились евреями, а ход мировой истории сделал нас поляками. Я не был прежде набожным, но в эту ночь несчастья меня занимала мысль о Боге. Она беспокоила и успокаивала меня разом, и, думая о Боге, я знал, что Он есть и что Он меня защитит. Я не молился с теми, кто в конце коридора прильнул к стене. Со времен моего детства я не видел молящихся на виду у всех евреев. Наверное, еще совсем недавно я был бы склонен наблюдать за ними с усмешкой уверенного в своем превосходстве скептика. Теперь я постиг, что надежда на Бога дает благочестивым опору и что они даже в беде способны сохранять человеческое достоинство, как дарованное высшей силой. Над всеми метаниями, над нашим горем, над нашей надеждой, нашим отчаянием и нашим возмущением, над детским плачем и словами еврейских молитв витал запах тюрьмы, застарелый, затхлый, стойкий запах человеческой беды, человеческой нужды, человеческих испражнений и человеческой вины. Возможно, я тоже прошел как-то мимо бедняги, чья виновность не вызывала у нас сомнений, не дрогнув сердцем.
Утром появились наши одетые в униформу надзиратели, проведшие ночь где-то по соседству. На своем жаргоне, похожем на военный, они сообщили, что нам скоро выступать, и вызвали своими указаниями, отчасти дельными, а отчасти бессмысленными, в нашей усталой толпе неуместную, почти истерическую деятельность. Каждый пытался успеть передать весточку друзьям или получить вещи из так неожиданно оставленной квартиры, а то и задержать отправку, требуя юридической или врачебной помощи. Наконец всех нас погнали сквозь строй полицейских за тюремные ворота и снова затолкали в грузовики.
Мы ехали в полицейском поезде. Мы ехали через всю Германию. Мы ехали два дня. День и ночь. Поезд шел то быстрее, то медленнее, то простаивал часами. У него не было расписания, а может быть, у него и было расписание, да только никто из нас его не знал. У двери каждого вагона сидел полицейский. Каждые два часа он сменялся. Иногда это был добродушный, иногда грубый человек. Вообще же полицейские сидели безучастно, с равнодушным и немного скучающим взглядом. Порой мы останавливались на каком-нибудь вокзале у перрона, на котором стояли отъезжающие и ждали поезда. Это были свободные люди. Это были люди с нашими лицами и нашей вчерашней свободой. Они могли ехать, куда захотят. Они спрашивали про наш поезд, которого не было в расписании и на котором не было таблички, гласящей, что поезд следует в изгнание. Тогда люди начинали сторониться нашего поезда и наблюдать за нами издали. Все это происходило пасмурным, неприветливым осенним днем. Так же пасмурно и неприветливо выглядели и люди. Они не оскорбляли нас, и я не думаю, чтобы они нас ненавидели. Большинству наша судьба была скорее безразлична. Кое-кто, должно быть, хотел бы сказать нам доброе слово, да не отваживался.
Ночью в арестантских вагонах тусклый свет горел только над местом полицейского. Из темноты нашего вагона можно было разглядывать следовавший за нами ярко освещенный спецвагон гестапо. За длинными столами сидели гестаповцы. Работали радиостанции, пишущие машинки, открывались и закрывались папки. Это было воплощение власти и бюрократии, движущаяся инстанция обесчеловеченных властей, в чьих руках мы оказались и которые решали нашу судьбу.