Осень 1932 года выдалась неудачной и тревожной для всей страны, не только для Косарева.
Голод на Украине принял такие масштабы, что Сталин велел прекратить любой экспорт зерна и увеличить хлебозаготовки. Добиться производительности от крестьян, силком загнанных в колхозы, также без применения насилия и репрессий не удавалось никому. Неухоженные поля не родили хлеб, засуха снижала урожай больше, чем людская лень и пьянство.
Империя была велика.
Нет хлеба на Украине, есть на Северном Кавказе, и задача встала как перед Гражданской войной: не продразверсткой или продналогом, а просто под дулом карабина опустошить амбары, заставить людей отдать всё до зернышка.
Но те, на кого была возложена задача по пополнению хлебного запаса, поняли ее по-своему, и в адрес Сталина полетела телеграмма с проектом постановления о чистке комсомольских организаций Кубани и Северного Кавказа:
«Просим санкционировать настоящее решение. Секретарь ЦК ВКП(б) Л.М. Каганович, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А.В. Косарев. 04.11.1932».
Это были еще далеко не чистки 1936–1938 годов, когда за исключением из комсомола следовал арест. Но начало было положено. И по сравнению с 1937 годом, когда
Косарев приходил в ужас от масштабов репрессий, в том числе и против комсомольского актива, чистки ограничивались собраниями с проработкой и мягкой заменой комсомольского секретаря.
У Сталина дело дошло до семейного скандала, когда его жена Надежда Аллилуева вернулась из поездки на Северный Кавказ и Украину. И в свободную минутку поделилась с мужем впечатлениями.
Когда их поезд шел через Украину, поступил вынужденный приказ не открывать двери вагонов на стоянке. Все равно поезд обступили тысячи голодных людей, они протягивали к окнам своих тощих детей, руки, умоляли дать хоть кусочек хлеба. Она видела грузовики, полные трупов, — немыслимые со времен красного террора 1918 года, — распухших старух и детей, людей, которые чуть не убивали друг друга, пытаясь завладеть убитой собакой или лошадью.
— Разве о такой стране мы с тобой мечтали, Иосиф? Разве это хотели бы видеть наши товарищи, большевики, отдавшие жизнь революции?
Разговор закончился грандиозным скандалом, оскорблениями, едва ли не рукоприкладством. Как эта баба, женщина, которой он верил, посмела вмешиваться в его политику?
7 ноября 1932 года Косарев, который во время парада и демонстрации стоял на мавзолее, обратил внимание, что Сталин хмур и раздражен больше обычного, ему приходится не без усилия натягивать на лицо улыбку.
Вечером Косаревы собрали гостей у себя, в основном коллег по ЦК ВЛКСМ, а Сталин вдруг отказался от традиции принять членов политбюро у себя, и все отправились закусывать к Ворошиловым.
После ссоры не прошло и суток.
Те, кто оставил воспоминания об этом приеме, в частности, жена Молотова, дружившая с Надеждой Аллилуевой, писали, что вождь, выпивший чуть больше, чем обычно, вел себя откровенно по-хамски. Он перебивал тостующих, говоря, что он тамада, то и дело требовал то одной, то другой закуски, говоря, что поваров надо гнать. А жену подначивал и все время что-то в нее бросал — то ломтик сыру, то шкурку от мандарина.
Ей надоело, она собралась уходить.
Сталин не только не помог ей одеться и не вышел проводить, но даже не посмотрел в ее сторону.
Жемчужина вызвалась проводить Надю, пытаясь ее успокоить. Они шли через территорию Кремля — Сталины жили в другом корпусе. Аллилуева не плакала. Лишь всхлипывала, лишь твердила, бормоча, что с Иосифом «это уже не жизнь». Что она бы развелась хоть завтра, будь уверена, что это не повредит репутации мужа. О себе она не заботилась. Она чувствовала себя в тупике, из которого нет выхода.
В ночь с 8 на 9 ноября 1932 года Надежда Сергеевна, запершись в своей комнате, выстрелила себе в сердце из пистолета «Вальтер».
Вот что пишет об этом дочь Сталина Светлана Аллилуева в первой своей тонкой книжонке, которая стала бестселлером, — «Двадцать писем другу».
«Это сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и напряжение, это недовольство и раздражение, загоняемое внутрь, сжимавшееся внутри все сильнее и сильнее как пружина, должны были, в конце концов, неминуемо кончиться взрывом; пружина должна была распрямиться со страшной силой…
Так и произошло. А повод был не так уж и значителен сам по себе и ни на кого не произвел особого впечатления, вроде «и повода-то не было». Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете в честь XV годовщины Октября. «Всего-навсего» отец сказал ей: «Эй, ты, пей!» А она «всего-навсего» вскрикнула вдруг: «Я тебе не — ЭИ!» — встала и при всех ушла вон из-за стола.