Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять: самоубийца всегда думает «наказать» кого-то — «вот, мол», «на, вот тебе», «ты будешь знать!» Это он понял, но он не мог осознать — почему? За что его так наказали?
И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?
Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.
Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.
Он был потрясен этим и разгневан, и когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь.
И на похороны он не пошел».
Вы спросите, зачем в книге о трагедии семьи Косаревых так много внимания уделено смерти жены Сталина?
Да именно потому, что ноябрь 1932 года — невезучего и даже страшного года для страны — стал переломным моментом не только в сознании вождя, Сталин по-настоящему любил свою жену. Но после этой потери очерствел душой настолько, что мог подписать любой расстрельный список, не листая его.
Ужесточилась политика. Усилилась подозрительность. А после самоубийства Надежды Сергеевны смерть друга Кирова открыла занавес и дала старт такой кровавой бане, о которой даже спустя многие годы историки не смогут писать бесстрастно.
Бывший тихий мальчик, семинарист из Гори, ненавидевший за пьянство отца-сапожника, даривший цветы матери, любящий муж и добрый отец своих детей, Светланы и Василия, превращался в монстра.
Глава седьмая
Пикина
В тюрьме очень легко сбиться со счета времени. И засечки на стене, которые 14 лет подряд делал в камере граф Монте-Кристо у Дюма, вполне соответствуют правде. Что-то выцарапывал на стене и Косарев. Получалось, что он отсидел в этой камере около месяца. Ему дали отлежаться, подлечиться, кроме очных ставок никуда не водили, а потом перевели в другую камеру.
Во Внутренней тюрьме камеры были очень разными, потому что первоначально здание не предназначалось для содержания заключенных.
В конце XIX века это был, вообще-то, доходный комплекс, построенный по заказу страхового общества «Россия». Над ним работали архитекторы Николай Проскурин, Александр Иванов и Виктор Величкин.
В 1917-м большевики забрали объект под ВЧК. Однако контора разрасталась, аппарат увеличивался, и тогда со стороны Фуркасовского переулка выстроили еще одно здание. Единым фасадом эти здания были объединены уже после войны.
Так получилась Лубянка и стала именем нарицательным.
Она была как крепость.
В бывшие нормальные, не тюремные окна внутрь вделали решетки, а стекла густо замазали грязновато-белой краской. Поэтому там было темновато. Еще мрачнее стало, когда снаружи на окна нацепили жестяные ящики-щиты — «намордники». После чего летом в камерах бывало очень душно, и, если там собиралось много народу, людей часто вытаскивали из камер без сознания — они задыхались.
К ноябрю-декабрю 1938 года, когда в тюрьму попал Косарев, из 118 камер тюрьмы 94 были одиночными. При этом — тоже ведь идиотская фантазия и полная дичь! — нумерацию нарочно перепутали, чтобы задержанные «не могли определить местоположение своей камеры». А внутренние стены сделали полыми, чтобы люди не могли перестукиваться.
Всего там помещалось до 350 заключенных.
В здании оборудовали кухню, из которой пахло как-то нехорошо, но ее так и не увидел Косарев. Зато его проводили через дезинфекционную камеру, душевую, вещевой склад. Где-то, говорят, была и библиотека.
Прогулочный двор — в отличие от многих тюрем, например, от Бутырки, — устроили на крыше. Туда поднимались грузовые лифты и вели отдельные лестницы.