Потому что в сытную еду и просторное жилье тогда верилось.
Или зря столько страдали?
Еще не успел закончиться скандальный комсомольский Пленум, на котором мой дед, генсек ЦК ВЛКСМ Александр Косарев был отстранен от должности. Бывший герой и вождь молодежи, портреты которого висели по всей стране. По авторитету и популярности второе лицо после Сталина. Обожаемый всеми: в райкомах мужики даже прически носили «под Косарева».
Это был плен, а не пленум!
В дикой его духоте, под перебивания, топот и вой-слово не давали молвить. Под улюлюканье целой своры кремлевских преторианцев и перепуганного зала. При насупленных красных лицах Молотова, Шкирятова и даже умеренного Андреева, который относился к Косареву с симпатией! С мастерами шельмования и демагогии — Ждановым и Маленковым в президиуме.
«Похоже, вы, Косарев, намеренно уклонялись от разоблачения врагов в молодежной среде!»
И усмешка, и желтый от табака палец Сталина крутится над головой: «А нет ли тут системы?»
Почти приговор. Даже без суда реальный приговор. Это же Хозяин сказал!
А если товарищ Хозяин сказал, это все равно что Нерон на трибуне Колизея большой палец опустил.
А может, еще не убьют? Только признаки смерти. Как зимний товарняк на тебя летит, отпрыгнешь и жив, а он мимо, только лицо снежной пылью обдаст. Косарев это и раньше испытывал, на войне с белыми, и тогда уж ни с чем не сравнимый холодок в груди и мурашки по телу.
Не успела закончиться свистопляска на пленуме-подставе, собранном не комсомольцами, а исключительно по приказу партийной верхушки и Наркомата внутренних дел. Не успели партийные иезуиты разъехаться по домам, как дачу оцепили солдаты НКВД, прошли внутрь, расположились в саду.
Это видно через ветровое стекло, и водитель Косарева, Любимов, затормозил.
— Что будем делать, Александр Васильевич?
— Поезжай, Женя, не обращай на них внимания!
У ворот к машине подходит сержант в шинели, синяя фуражка, красный околыш, с винтовкой, чешет затылок, хочет что-то сказать, но Косарев рвет дверцу на себя, командует зычно, как на Гражданке эскадрону не командовал:
— Так, ну-ка, открыть ворота!
Машина проезжает во двор.
Косарева встречает жена Мария с дочкой, укутанной в шаль.
— Что случилось, Саша?
— Ничего особенного, — отвечает Косарев, — меня, кажется, только что уволили.
Кремлевская вертушка еще работает.
Ужин на столе, но Косарев бледен, пот на лбу, крутит ручку аппарата, звонит Поскрёбышеву Александру Николаевичу, личному помощнику Сталина. В ответ — общие фразы: значит, так надо… потерпи, все еще прояснится… нет, не могу говорить, у товарища Сталина люди.
Любимов спрашивает, когда ему завтра приезжать. Как обычно, к семи утра? Тогда нужно еще машину помыть и заехать на заправку — бак почти пустой. Косарев молчит, грустно щурясь.
— Ну Александр Васильевич?
А что ему ответить? Все планы на среду полетели. Хотел после Пленума собрать секретариат. К чему теперь? Ехать к себе в кабинет и унизительно нарваться на людей Ежова? Которые уж, наверное, и пропуск аннулировали, и получили приказ «не пущать».
Во дворе воет собака. Воет, как волк. Хотя еще не ночь и никакой луны.
Она вот так пять дней и провоет.
Косарев надевает тужурку, идет проводить до машины своего шофера, Любимова.
Никогда так не делал. Евгений смущен.
Может быть, семье надо что-то из продуктов купить? Так он с утра на Смоленский рынок заскочит, сметаны свежей, творожку, того-сего, для Леночки — медку краснодарского. Пусть Мария Викторовна список напишет, а деньги — потом.
Урчит мотор. Косарев смотрит на Любимова, чуть улыбаясь, склонив голову набок. Пусть Женя не волнуется, никуда не едет, ждет в гараже, как обычно. Пусть поиграет с водителями в домино, газеты почитает, а Косарев, если надо, сам его вызовет.
Об еще не знают, что уже никакой вызов невозможен.
Косареву никто не скажет, и он не узнает, что его водитель будет вскоре арестован, получит 10 лет, как враг народа, отсидит, его потом реабилитируют, и на воле он продолжит дружбу с семьей Косаревых до последних своих дней.
Ночью Косаревы долго не смогут уснуть, слушая то собачий вой, то дальние разговорцы солдат из оцепления. Да еще полночи проговорят.