— Птицы выряжаются в яркие перья только в брачный период. А у баб круглый год брачный период...
— Ты, Лубнин, приляг на спинку, — сказала Люда с такой ненавистью, что даже губы ее задергались. — Ты ведь у нас йог, полежи, отключись...
Феликс не любил раздоров, злобы между людьми. Он старался помирить Игоря с Людой; что-то ненастоящее и непрочное, вымученное было в их жизни, такой завидной, прекрасной снаружи, с фасада. «Хорошие люди, жалко. Пусть бы жили себе», — думал Феликс. Страстное волнение, которое он испытал, впервые увидев Люду, на бону, со щукой в руках, вроде бы и прошло, улеглось.
Феликс частенько бывал теперь с Людой вдвоем, то сеть похожали, то плавали по грибы — Феликс знал за губой одно такое местечко, — то жарили рыбу на летней кухне. Игорь смотрел на эту их дружбу с достойным индийского йога философическим спокойствием, ничуть не ревнуя. Даже не пел про синий троллейбус. Он целые дни пропадал на губе, караулил свой большой огород...
Однажды Люда сказала Феликсу, как она говорила мужу:
— Фелька, пойдем поплаваем.
Но плавать, купаться в холодной здешней воде Феликс не любил и не умел.
— У меня нет купального костюма, — улыбнулся Феликс, — дома забыл, на рояле...
— А зачем? — сказала Люда, как бы не понимая Фелькиной шутки, играя изжелта-зелеными своими кошачьими глазами. — Я вообще здесь не признаю никаких костюмов. Отойдем подальше друг от дружки. Ведь мы же люди свои...
— Да нет уж, иди одна плавай, — сказал Фелька, чувствуя, как подымается, бултыхается сердце.
— Только ты не подглядывай.
— Да не буду, — сказал Феликс, охрипнув, теряя голос.
Люда сбежала к реке, разделась. Феликс видел в окошко. Люда знала, что видит...
Она пришла, натянув платье на мокрое тело. От нее пахло речной водой, свежестью, тиной.
— Ну, ты не смотрел? — спросила она.
— Смотрел, — сказал Феликс.
— Фу, как не стыдно. Такой скромный мальчик, а за чужими женщинами подглядываешь.
И правда, мальчик. Ничего не мог понять Феликс в этой бабе. Играла она с ним. Но зачем? И что нужно делать ему? Феликс неловко обнял Люду, и вся она, вся потянулась к нему, будто ждала, приникла, сказала близко, в самые губы:
— Ну что ты? Ну что, дурачок?..
Она хотела, чтоб он ей ответил — что. А что? Дурачок дурачком. Феликс прижался к Людиным губам, губы раскрылись, смялись, жадные губы — чтобы любить, целовать. Кого целовать?
— Сумасшедший, — сказала Люда и откачнулась. — Задушишь меня. Жениться тебе пора. Такой жених пропадает.
— Уже пропал, — сказал Феликс. — Весь вышел.
— Бедняжка... Пропащий жених.
Так они разговаривали, будто не было ничего. Это Люде хотелось, чтоб не было. Но было же, было. Феликс думал, что надо решиться и все разрубить: или так, или так.
— Я, знаешь, однолюб, — сказал Феликс, — как лебедь...
— Весной лебеди пролетали, — сказала Люда, — какая-то сволочь стреляла по ним с Еремина Камня. Один лебедь упал. Мы с Игорем видели. Игорь помчался туда на лодке, но уж никого не застал. И вот, знаешь, все улетели, вся стая, а один отстал — кружился и плакал. Мы сами с Игорем наплакались, пока слушали его...
— Я покружу вокруг тебя, — сказал Феликс, — и тоже заплачу.
— Фелечка, миленький, не плачь, — сказала Люда, — а то и я плакать буду. Тут воды хватит без наших слез... Я к тебе привыкла. Ты мне как брат. Игорь меня убьет, если что-нибудь заподозрит. Он бешеный. В нем разные звери сидят: и медведь-сладкоежка, и заяц-трусишка. И тигр бенгальский... Мне трудно с ним... Да и со мной тоже не мед... Я сама не знаю, что завтра выкину... Я на Амуре родилась, в тайге выросла. Дальневосточница я, таежница. Потом меня забросило в Корсунь-Шевченковский, знаешь, Корсунь-Шевченковская битва?.. Потом в Ольховском егерем... Теперь вот здесь...
— А завтра где будешь, таежница?
— Здесь буду. А где же еще?
— Ну, ладно. Тогда можно жить.
Феликс уплыл и больше не заворачивал в Кундорожь, хотя, случалось, писал круги по воде, тарахтел мотором — по озеру, по губе, по каналу. Раз встретился с Игорем в лесхозе. Игорь спросил, чего он давно не показывается. Феликс ответил, что много работы: «Лесосеки отводим, клеймовка, визиры рубим. Некогда».
В августе он пошел в отпуск, сложил пожитки в лодку да и махнул на Еремин Камень. Охоты путной не было там, жить в лесу просто так, гулять, прохлаждаться Феликс не умел. Поэтическая его натура была также натурой практической, хозяйственной, домовитой. Феликс охотился впрок, промышлял. Охота служила ему подспорьем для жизни, приработком. На Еремином Камне он занялся рыбалкой, ставил в озере переметы. Но попадала только плотва, лещ брался плохо. И Феликс уплыл бы с Камня в более добычливые места, но все глядел в ту сторону, где Людин дом за губой, ждал чего-то, пел: «Ми-лая, ты услышь ме-ня...» Отпуск его пропадал без охоты и без рыбалки.