Даргиничев в будке у телефона стоял. Все стенки треснули разом, осыпались сколоченные ржавыми гвоздями горбыли. Мертвяк вывернуло из траншеи, поволокло. Даргиничев шлепал за ним по воде, пытался заклинить его в соснах. Увидел рядом с собой Коноплева, обругал его, замахнулся:
— Уйди! Убьет!
Мертвяк подняло на дыбки, Степа едва увернулся. Пошел по колено в воде к поселку. Нечаянная его подружка Нина оказалась с ним рядом. Вынес ее на сухое место и не взглянул. Сорвало нергинскую запонь, и не упала вода, и дождь хлестал, как пули сыпало с неба.
Лед приплавился сверху, нажал, и зашевелились чурки, стали выпрастывать головы, вставать на дыбки. Так и двинулись стоймя на запонь, влезали друг дружке на плечи, сдирали шкуру с боков... Генеральная запонь выгнулась в дугу, натянулась, последняя это была преграда. За нею Вяльнига вольно катила до самого озера.
Генеральная запонь, конечно, была прочнее переборов в Островенском и Нерге. Трехрядные плитки, по восемь бревен в ряду, на железных штырях. Шесть лежней продели сквозь запонь. Двести девушек поставил Даргиничев на генеральную запонь. Но лес приподнял ее. Утопить не хватало весу. Лес поднырнул, прорвался, поплыл в озеро.
Секретарь райкома Журавлев в это время сидел в своем кабинете у телефона, в поселке Вяльнига, неподалеку от устья. Он увидел в окошко плывущий сигоженский лес... Журавлев названивал в Сигожно, но никто не ответил ему. Тогда он вызвал Астахова...
— Прорвало, Иван Николаевич, — сообщил Журавлев слезным, пропащим голосом. — Совсем худо дело. Вот тут у меня под окошком несет. И конца не видать... До Сигожно не дозвониться. Видимо, все на запони.
— Ты погоди паниковать, — прогудел Астахов, — может, часть какая-то поднырнула... Сотня полен...
— Да где часть, вон всю реку забило.
— А, черт... — сорвался астаховский голос. — Как же вы так допустили, ей-богу? Девушка, переключите меня на Сигожно. Хорошенько им позвоните. Алё!
...Даргиничев делал, что нужно было делать ему. Он стаскивал бревна на запонь, топил, загружал и пятками чуял, как трутся о запонь идущие низом чурки. Степа думал с пушке своей, о нагане. Он оставил его в кабинете, в столе. Степа думал, что если он не удержит сигоженский лес, то жить ему невозможно. Некуда ему станет жить, если он так опростоволосится перед народом. Лес уходил, и Степа казнил себя: «Пулю в лоб — и амба. Так и так амба...»
Засоры лопались, как шнурки. Даргиничев строил всю зиму свою оборону. Все крепко построил, не ворвалось бы. Только дождя не учел.
— Степан Гаврилович! — Это Устриков звал, Петр Иваныч. Он бежал по запони и кричал: — Степан Гаврилович! Вас Астахов спрашивает к телефону.
Даргиничев махнул рукой:
— Какие разговоры... Не до разговоров нам сейчас, скажи. Все, кто ни есть живые, на запони топчемся...
— Сказали, чтоб хоть из-под воды достать... Водичка упала, Степан Гаврилович. Уходит почем зря. На полметра уже ушоццы.
— Да ну? — Даргиничев поднял лицо и понял вдруг, что нету дождя, весь вышел.
Он поднялся на берег, на кряк; устойчивость земной тверди отдалась в нем внезапной радостью. Обернулся к реке: запонь провисла кошелем; чурки выныривали из-под нее; на чистой большой воде они казались сенинками, щепками. Выше запони дыбился лес — до самой излуки; запыжил наглухо реку, не шевелился.
— Амба, — сказал Даргиничев. — Теперь его стиснет — сам себя держать будет. Никуда не денется... — Он сдвинул шапку на темя, стер платком лоб. — Пойти Астахова успокоить, — сказал, — а то в штаны наклавши сидит. С него первого спрос, если что... — Поголубел Степин глаз, веселый, дерзостный стал. Разъяснило наконец.
— Ну как? — дознавался Астахов в тревоге, в тоске.
— А так приперло, Иван Николаевич, — весело ответил ему Степа, — что хоть с обрыва вниз головой…
— Ты брось эти штучки, — задыхался во гневе астаховский голос. — Про... запонь? Журавлев звонил, под окошком у него лес плывет. Ты понимаешь, чем это пахнет?..
— У страха глаза-то по тарелке, — весело говорил Даргиничев. — Кубов двести ушло, не больше. Вода высоко вздынулась, Иван Николаевич. Старики не помнят такого паводка. Срочные меры мы приняли. Зубами держим. Больше нечем держать. Велика Россия, а отступать некуда было. Как панфиловцы под Москвой. Некуда отступать. Не пустили. Теперь на убыль пошла...
— Так что же, — сомневался и верил уже Астахов, — выходит, Журавлев зря панику развел?