Хотелось Степе услать подальше эту старуху. Куда суется, старая девка, где же ей это понять? Но не послал, удержался.
— Знаю, Серафима Максимовна, — сказал. — Все сам знаю. Но ведь живой человек — не чурка осиновая.
Сладкая выдалась Степе ночка. И горькая она получилась. Отчаянность в ней была. Так любили они с Ниной друг дружку, будто завтра им расстаться навек. Прощальная вышла ночка. Последняя ночка. Из другой из какой-то жизни занесло в нее Степу. Прошелестели в его умах неслыханные слова — как чайки в небе крыльями помахали: не поймать, не припомнить...
Утром долго не заводились краны: котлы заправили зимней чуркой. Полдня простояли, потом парнишки сели за рычаги, и сразу вышло «чепе»: один из парнишек раскрыл грейфер над кормой баржи, дрова упали прямо на помпу, баржа хлебнула воды и опустилась на дно.
Приехала комиссия, искали виновных. И виноватее всех выходил директор сплавной конторы. С несовершеннолетних парнишек какой же спрос? Между тем пароходство подавало суда под погрузку и требовало жесткого исполнения графика.
Даргиничев переменился за эту неделю, не стало в нем этой всегдашней открытости, душевности, готовности к шутке. Злей стал директор, скорый на гнев, на разнос.
Однажды вечером он сказал Нине Нечаевой, чтобы пришла на Сяргу. Встретил ее насупленный, хмурый.
— Вот на-ко, прочти, — протянул бумагу с печатью. Нина долго читала. В бумаге написано было, что Нине Игнатьевне Нечаевой, двадцать второго года рождения, разрешается выезд из Вяльнижского района, поскольку, согласно медицинскому освидетельствованию, гражданка Нечаева находится на пятом месяце беременности. Надлежало выехать Нине в Свердловск.
— Макар Тимофеевича Гатова я попросил, — сказал Даргиничев, когда Нина подняла глаза от бумаги. — Только он один и может документ дать на выезд. По беременности отпускают, а больше никак. Мобилизованными вы считаетесь: что в армии, что на лесозаготовках — закон один.
— А мне эта бумажка ни к чему, — сказала Нина. — Хочешь, Степа, я ее разорву?
Даргиничев перехватил ее руку.
— Да ты не бойся, — сказала Нина. — Я уеду. Я понимаю тебя. Такой уж ты есть. — Она глядела весело, прямо на Степу, а он избегал ее взгляда. Скучный сидел.
— Ты пойми меня, Нина, — сказал Даргиничев. — У меня жена в Карголье под немца попала, а теперь в Кировскую область ее услали, лес валит, как и не мы, грешные. Гошка растет без матери, как кукушкин сын, в чужое гнездо заброшенный. Как кукушкин сын. Времени у меня нет заниматься с ним... — Слезой задернуло глаза у Степы. — Без призору растет, без ласки. Виктор Александрович Коноплев хлопотал, домой вернется Гошкина мать.
— Я знаю, Степа, — сказала Нина. — Все знают, Все за тебя болеют. Такой ты сильный и, может быть, самый несчастный. Я потому к тебе и пришла. Нам легче, мы все заодно, а ты одинокий. Ты, Степа, меня прости. Я уеду. Я не хочу уезжать. Я могла тебя полюбить. А может быть, не смогла бы...
Степе сделалось жалко себя. И правда ведь одинокий. Никогда и не думал, всегда с народом. А вот, поди ж ты, поняли, пожалели.
Когда предрайисполкома Гатов выписывал справку для Нины Нечаевой, он посмотрел на Степу, спросил: «А что, и правда?» — «Да нет, — сказал Степа, — надо помочь девчонке. Девчонка больно хорошая. Круглая сирота. Студентка. Польза с нее на рейде никудышная. Чего же зазря портить жизнь? Пусть учится дальше».
Конечно, и Степа тоже подумал: «А вдруг?» Но додумывать он и не стал, отодвинул эту заботу: «Небось обойдется. Не время, сама должна понимать».
— Ну, что же, Нина, давай с тобой выпьем за расставанье, — сказал Даргиничев.
— Не надо, Степа, не будем мы пить.
Нина уехала через неделю, а в середине мая прибыла Алевтина Петровна.
Глава одиннадцатая
У Гошки рано прорезались морщины на щеках, к двадцати семи годам обозначился в нем мужик — начальник производственного отдела в сплавной конторе. Дома он ночевал через две ночи на третью. То в Сигожно его отправлял отец, на запонь, то на участки, то на завод. Жил Георгий с семейством в отцовском доме — большой избе в пять окошек, фасадом на Вяльнигу. Отец поделил избу шестой стенкой. Два окошка сыну отдал, три оставил в родительской половине.
В глубине усадьбы, за полосой картошки, построили кирпичный гараж, там находился Гошкин мотоцикл с коляской и еще семейная «Волга». Страсть к машинам старшего Даргиничева передалась и младшему. Под окнами у причального плота стояла на Вяльниге Гошкина лодка с шестисильным мотором. По веснам в сплавное время тут же швартовался директорский дизельный катер. Не катер даже — озерный теплоход. Для плавания по маленьким речкам директор имел водометный катер. Контору от директорской усадьбы отделял забор. Уклад директорской жизни и Гошкиной жизни не распадался на служебное и домашнее время.