— Стюардесса, — с готовностью подсказал Сергей Иваныч. Даргиничев внимательно слушал, лицо его не выражало особого интереса или волнения, а только доброту хорошо поработавшего, уверенного в себе человека, пришедшего с холодной улицы в теплый, семейный дружеский лом.
— Ну, а как хозяин-то твой, Полина Васильевна, — сказал Даргиничев, — лишку-то не закладывает? Он мне но телефону звонит, я уж по голосу знаю, сколько он принял. Петушком запоет.
— Только раз и было, на День лесоруба, — заерзал на стуле Сергей Иваныч.
— Прямо... День лесоруба. Да они тут повод всегда найдут. Одно на уме... Хоть вы его приструните, старого дурня, Степан Гаврилович. Нельзя же ему. Ноги у него больные. Облитерирующий эндартериит... И язык-то сломить, какие нынче болезни пошли. Это
Нина Игнатьевна ему диагноз поставила. Лекарства нам высылает.
— Смотри, Сергей Иваныч, — сказал Даргиничев, и не понять было, шутит директор или всерьез. — Водочку можно пить, когда ты ее сильнее, а когда она тебя пересиливать начнет, то лучше ее не трогать. А то один позор получается. Один позор... — Степан Гаврилович встал уходить. Спросил между прочим: — Адреса у вас Нины Игнатьевны нет, Полина Васильевна? Телеграмму она мне прислала, с наградой поздравила. Нужно бы поблагодарить за память, да адреса обратного нет...
— Как не быть, — заспешил Сергей Иваныч. — Ну-ка, хозяйка, где он у тебя? На полке, что ли?
— Да уж сиди, найду без тебя, да и так я помню его, слава богу: улица Стрепетова, дом тринадцать, корпус три, квартира триста пятьдесят два.
Даргиничев записал себе в книжку, за руку попрощался с хозяином и с хозяйкой.
Длинная была площадь. Даргиничев высоко поднимал тяжелое древко знамени и стал уставать. Дрожь в руках появилась, и сердце заныло. Что ни говори — шестьдесят лет. Если б каждый год не подправляли в Кисловодске Степино сердце, неизвестно, что бы с ним сталось. Пот застилал глаза знаменосцу, уши будто ватой заложило — гул трибун, колонн, звук оркестров доносились до него теперь глухо, издалека.
Когда у него приняли знамя, он даже не разглядел, кому отдавал. Пошатывало Даргиничева. Выходы с площади в пыж забило толпой. Еле машину свою отыскал. Долго платком отирался. Шофер Володя совсем заскучал в людской круговерти. На первом же перекрестке он что-то сделал не так. Номер на машине был областной, чужой для автоинспекции. Лейтенант забрал Володины документы. Володя стушевался перед инспектором. Он ездил всегда по лесным дорогам, город его напугал.
Степан Гаврилович вышел из машины, возвысился над лейтенантом, как божья гроза. Велюровая шляпа была на нем, пальто серого габардина распахнуто, золото на груди.
— В чем дело? — спросил.
Лейтенант сказал, что здесь проезд запрещен, знак повешен.
— Почему не приветствуете? — Сталь прозвучала в директорском голосе. Раздался он свысока, как с трибуны, из радиорупора. — Я депутат областного Совета. Почему не приветствуете, товарищ инспектор?
Рука лейтенанта взлетела к козырьку.
— Извините, товарищ депутат.
— Предъявите ваш документ, — потребовал Даргиничев.
Вместе с лейтенантовой красной книжечкой забрал он также и Володины бумаги. Лейтенант все держал руку у козырька.
— Нате возьмите, — сказал Степа. — Занимайтесь своим делом. Можете идти.
— Слушаюсь, товарищ депутат, — сказал лейтенант.
Опять отирал Даргиничев пот с лица.
— Вот так с ними надо, — сказал Володе, — с этими блюстителями порядка. Им только чуть-чуть поддайся — они тебя разделают под орех.
Володя счастливо сиял. Хорошо шоферу с таким хозяином. Ехали они, ехали, и толпа не кончалась, не убывала, розовые шарики летали в воздухе. Володя спрашивал у прохожих, где улица Стрепетова, но никто не знал этой улицы.
...Всю зиму Даргиничев собирался письмо написать Нине Игнатьевне Нестеренко. Но что писать? Для чего? Беспокоился Степа, и поделиться не с кем. К Макару Тимофеевичу Гатову ездил в Островенское, но тот весь в мережах своих погряз, деревенским стал дедушкой. Не советчик. О дочке думал Степан Гаврилович. Если она рождения сорок третьего года, то что же выходит? Степан откладывал на пальцах месяцы с апрельской той ночи... Однажды он видел во сне, что летит в Копенгаген. Так и сказали по радио: «Следующая остановка — Копенгаген». И девушка-стюардесса при всем народе села к нему на колени, спросила: «Папа, тебе что принести, нарзану или боржому?»