— Эй, старый, что тебе, больше всех надо? Мотай отсюда, пока сухой.
Мотор проносит их мимо. Они его глушат. Дрейфуют. Включают транзистор. Лоскочет музычка над губой. Мне попадает еще одна рыбка.
Пираты держат совет. Наверное, есть среди них сторонник штурма и абордажа. И есть постепеновец-соглашатель... В губе много рыбы, да слишком неравен улов. И, кажется, можно его уравнять...
Я загнал мою лодку в тресту, сутулюсь над поплавком. Кричат, будто ссорятся, чайки. И чаичьи голоса такого же тембра, как радиомузыка в лодке.
Но вот ее забивает моторный треск. Лодка уходит, уходит. Победил осторожный. Тихо, тихо становится на губе. Тишина вдруг окатывает меня. Я смеюсь. Я не старый. Такой же, как эти воды, и рыбы, и птицы. И рыбаки. Я не состарюсь, пока жива тишина.
Разрушение тишины
Летом я живу в каюте дебаркадера. Утром выйду на божий свет, и если солнце, то перелезу через перила и спрыгну в Кундорожь. Дух перехватит вначале, потом хорошо. Наколю дров, снесу охапку на летнюю кухню, зажгу огонь под плитой. Выйдет егерь Евгений Васильевич Сарычев, скажет:
— Ну, что на завтрак будем готовить?
— Картошку можно пожарить с тушенкой, — отвечу я. — Да чаю.
— На леднике сала шматок здоровый, — скажет егерь, — я на веревке его опустил, в корзинке. А хочешь — сеть иди похожай. На жареху-то всяко попалось. Я съезжу травы накошу для кроликов, а ты давай действуй. Шуруй!
Я жарю картошку. Слышу: прошли мотоёлы — и тихо. Стрекочут и свищут скворцы. А вот брякнул цепью егерь внизу на бону. Приходит ко мне на кухню. Садимся к столу и медленно, сладко жуем. Громко хлебаем дегтярной заварки цейлонский чаек, давим в стаканах сощипанную неподалеку в траве землянику. Мы не торопимся. День огромен, не почат. Нам хватит хлеба, круп, табаку и рыбы. Нам хватит работы. Мы курим и щуримся, как коты.
— ...Ну что, убил? — спрашивает меня егерь. — Я спал уже, слышал выстрел.
— Убил, — отвечаю я и горжусь. — Целый час ее караулил, сидел, выцеливал. Близко, дробь кучно летит, надо точно поймать на мушку...
Мы выходим на берег, спускаемся к забранной сетью загонке. Тут сидит на гнезде подсадная утица Катя, тут двенадцать ее утят. Вчера это было: двенадцать. Сегодня считаем: десять. В гнездо повадились крысы. Вот здесь я сидел, караулил с ружьем... Подымаем убитую мной накануне зверюгу с длинным голым хвостом. Кидаем подальше в речку.
— Ну ладно, Евгений Васильевич, — говорю я егерю, будто прошусь у него отпустить. — Пойду посижу...
— Надо, надо, — напутствует меня егерь. — Только давай откачаем сначала воду из дебаркадера. А то затонешь еще, погибнешь с недописанной статейкой в руках.
— Давай.
Помпа скрипит и чавкает. Льется вода из чрева нашего дебаркадера в Кундорожь.
— Ну хватит, — прошу я егеря. — Теперь не затонет. Можно садиться к столу.
— Садись, — разрешает егерь. — Валяй.
Забираюсь в каюту. Вижу в окошко утиный садок, Катя вывела желтых утят на травку. На шесте подвешена мертвая сойка. Прошмыгнула крыса в траве. Задергиваю занавеску, мучаюсь над бумагой, над первым словом…
«Лето нынче солнечное. Земляникой обсыпало низкие берега речки Кундорожи. Медленно движутся, огибая озеро, гонки леса, поваленного зимой на Вяльниге, Шондиге, Кыжне. Штабеля березовых и осиновых дров проносят высоко над травянистыми берегами самоходные баржи.
Старший егерь Кундорожского охотничьего хозяйства Евгений Сарычев поднимается на крышу и оглядывает в бинокль губу: не забрался ли кто в тростники с моторной косилкой. Шуметь в тресте мотором запрещено: можно распугать утиные выводки.
Стук моторов на канале, лязг кранов, гудки пароходов и крики чаек растворяются в сосредоточенной тишине великих водных пространств, лесов, тростниковых плавней. Тишина плодоносна. В тишине подымается новое поколение леса, движутся косяки судаков, сигов и лососей, тучнеют луга, полнятся дичью озера.
...Недавно на Кундорожи был слышен лай охотничьих псов: Шмеля и Карая. Лай не вредил тишине. Какое жилье в лесу без собачьего лая?
Востроухий, норовистый Шмель прибыл на Кундорожь молодым подпеском; в первую зиму он взял живьем четырех куниц и трех енотов. Он отыскал среди торосов на озере нерпичью лежку и разнюхал однажды медвежий след...
Шмеля привез Евгений Сарычев. Они жили вначале вдвоем, вместе мерзли и грелись: у печки. Они разговаривали друг с другом, а когда по утрам распахивали дверь на волю, в снега, то видели лосей, глодавших кору на осиновых чурках.
Шмель вырос в добрую зверовую лайку, с приветливым и нетерпеливым, с азартным, веселым и злобным на охоте нравом. Пяльинские охотники завидовали Сарычеву. Егерь Сарычев любил своего пса и гордился им. Он мечтал именно о такой собаке, и она досталась ему к сорока годам. Он ее воспитал.