— Давай ему тоже что-нибудь сделаем за Шмеля, — сказал Виталька. — Давай мы его убьем...
— От этого нам не станет лучше, — сказал Сарычев. — От убийства никому не бывает лучше.
Из дому выбежал Блынский и крикнул:
— Я не трогал всю собаку! Я ничего не знаю.
— Ты убил Шмеля, сволочь, — сказал Сарычев, — и взял сачок, чтобы спрятать концы в воду.
...Сарычев сидел на порожке вою ночь. Всю ночь дышал огонек его папиросы. Ночь была незаметна, светла.
Блынский вышел к нему еще раз и сказал:
— Ну да, я убил Шмеля сгоряча. Карай запутался на своюке. Шмель его повалил и грыз. Я не мог удержаться и психанул... Я находился в состоянии аффекта... Сколько тебе заплатить за твою собаку?..
Утром жена Блынского играла с его тещей на берегу Кундорожи в бадминтон. Сарычев все еще не вставал с порога и пристально глядел на игравших женщин, протирал слезящиеся от курева и от солнца глаза. Происходящее было нечеловечески странно...
Когда вышел Людвиг, Сарычев сказал ему:
— Я тебе даю на сборы два часа. Чтобы тут не было ни тебя, ни твоего семейства, ни твоего вонючего пса... Иначе я за себя не ручаюсь...
Сарычев смотрел на Блынского, курил и щурился, и Людвиг понял, что спорить с этим человеком ему нельзя. Он быстро собрал свои вещи, и пяльинский егерь Птахин отвез его на Гумборицкий причал.
К вечеру на базе собрались пяльинские охотники. Они написали письмо в охотничье общество с требованием наказать убийцу Шмеля и никогда не подпускать его больше к лесам и водам. Под этим письмом поставили подпись четырнадцать человек.
Сарычев обратился в общество с просьбой разобраться в том, что произошло на Кундорожи в белую ночь.
Сарычева вызвали на административную комиссию. И Блынского тоже вызвали. Блынский сказал, что убил собаку в состоянии аффекта, что пяльинские охотники имеют зуб на него, потому что он был с ними строг по закону.
Эта версия устроила комиссию. Блынского решили отозвать с Кундорожи, но от должности охотоведа он не отстранён...»
Я пишу эти строки, сидя в каюте дебаркадера на Кундорожи. Мне видно, как собирает последки своих вещей Людвиг Блынский, — он приехал вместе с полномочной комиссией. Хозяйство Сарычева подвергается пристрастной ревизии...
Зыбится кругом текучая, бурая вода. И замывает следы лодок, уносит в озеро мазут и ошметки коры от приплывших по каналу гонок леса.
Сидит на пороге егерь Сарычев. Курит. В глазах у него мука и сомненье. Он говорит:
— Как я буду теперь без Шмеля? Виталька спросит меня: почему убийцу не наказали? Что я ему отвечу?
В душе у Сарычева разрушена тишина, необходимая каждому человеку для труда, для созревания доброй мысли.
Дневник егеря
В августе пропала мошкара, небо сделалось свежим и синим, заря — высокой и алой; ночь обрела наконец исконную черноту. Старший егерь Сарычев к открытию охоты покрасил базу в салатный цвет. Вместе с пяльинским егерем Птахиным зачалили и разделали приблудную гонку леса, загнали в дно Кундорожи сваи, срубили и обшили тесом новый бон. Засмолили лодки, заготовили, натесали еловых жердей на пропёшки, выставили их сушиться на солнцепек. Каждый день в назначенный час становились к пожарной помпе, выкачивали воду из чрева старого дебаркадера.
Егерь Птахин, известный больше по имени Ваня, а также Ванюшка, приплывал на большой, свежевыкрашенной, как адмиральский катер, моторке подсобить по работе Сарычеву, а также похожать свою сеть в губе. Подолгу он не оставался на базе, уплывал с карасями в корзине. За долгие отлучки и неусердие в добыче его шпыняла жена — учителка Пяльинской школы. Все лето Ванюшка носил треух из ондатровых шкурок. Он сам его сшил и хвастал, что голова не потеет, что солнце ее не берет.
Наезжал на Кундорожь и гумберицкий егерь Кононов, в тертой форменной куртке лесоохраны с зелеными петлицами и в фуражке с околышем. Он привозил для старшего егеря-бобыля молока в бидоне, садился в летней дощатой кухне к столу и разговаривал долго, сладко щурясь и шепелявя, будто ел вкусную тюрю из хлеба и молока.
— Сей год моя баба теленка в лето пустивши дак... — рассказывал Кононов. — Минькой его нарекли. Телята и все у нас Миньки али Маньки. А поросята — Степки. Кот Васька был, только корюшку жрал, а лососку — ему ни сыру́, ни варену не надо. И баб ён не признавал за людей. Как, бывало, Глафира, за Мишкой Колодиным-те она замужем, в сплавной конторе у Степан Гаврилыча Даргиничева он работает сплавщиком, как только она дверью шарнет, зачем забежит к моей бабе, так Васька — скрысь под кровать и оттеда шипеть на ее почнет, на Глафиру-то. А мушшина придет — он нюхат. Если корюшкой отдает, весной-те все мушшины у нас корюшкой пахнут, даже больше, чем сама корюшка, пропитаемся, — так он мурчит и лапой по голенищу поскубат: давай ему корюшки... А пес был гончий еще перед финской войной — Рогдай, тот наладивши был на бабу мою посягать. Лапы ей на плечи вздынет и валит наземь. Настырничал — спасу нет. Кобелина здоровый. Я поеду в губу мережи потрясти, а сердце все не на месте. Рогдай под дверью сидит, а баба моя на осадном положении... На баб и на книги он был азартный. Как в избу ворвется, то книгу где ни на есть обнаружит и начисто всю сожрет. Три дневника егеря съел у меня, а директором охотхозяйства в Вяльниге тогда был Русин Семен Евстигнеевич. Он приезжает ко мне: «Андрей Филиппыч, а ну покажи-ка дневник егеря, чего ты там накорябал». А я ему говорю: «Семен Евстигнеевич, пес проклятый сожрал без остатку». Я молодой тогда был, пылкий, давай его школить ремнем, Рогдая-те. Убить покушался дак... Митрию отдал, завхозу лесничества, за стог сена...