Мы посмеялись, потом Алка рассказала об очередном своем приключении и под конец произнесла умные слова, только я к ним тогда не прислушалась:
— Никогда не надо иметь вещей, за которыми охотятся другие! Ни одна вещь не стоит человеческой жизни, даже просто спокойствия и я бы поспешила избавиться от этой картины, как от ядовитой змеи.
— Кинжал брамина?
Она меня поняла. В детстве мы зачитывались «Маугли», и нас поразил кинжал, который нашел Маугли в сокровищнице раджей. Он нес смерть всем, кто на него покушался…
Мне стало неуютно, по спине пробежали мурашки. Но все-таки я разрешила приехать и Лизе, хотя знала о ее завистливости. Высокая изящная Лиза приехала в вязаном жакете своей работы, настолько великолепном, что я облизнулась.
Я спросила, от кого она слышала о картине.
— От многих… По Москве пошли шорохи и стуки…
Потом Лиза осмотрела картину и сказала, что это не Шагал, а Филонов, но хорошего периода и редкой сохранности. Лицо ее прояснилось. Филонов был известен, но по ценности стоял неизмеримо ниже Шагала. На радостях она предложила поменять свой жакет на серебряные серьги в моих ушах. Они были из пуговиц XVIII века, а я не питала особенного пиетета к подлинности времени. Жакет мне шел больше, чем ей, и мы расстались, вполне довольные друг другом.
Скандал с Кареном
Приехавший из-за границы Карен пришел в ярость.
Нет, он не ругался, даже разрешил мне выбрать подарок из привезенных для семьи тряпок. И я взяла кожаную куртку из темно-зеленой с позолотой кожи, гофрированную и переливающуюся. как змея.
Карен выслушал мой рассказ о маминой картине, спросил, кто ее видел, что предлагал, и закурил трубку. Обычно он курил в определенное время, и это нарушение режима меня удивило.
— А подождать меня ты не могла? Ведь твоя мать именно мне поручала ее продать…
— Я и ждала, никому не продала…
— Но всем демонстрировала… Очень умно…
Он лихорадочно курил, сбрасывая пепел на ковер, чего вообще никогда себе не позволял.
— Ну в конце концов что для тебя даже сто тысяч? Их хочет заплатить профессор…
— Сто тысяч — ничто, пустяк, дым, а полмиллиона долларов?!
Я села.
— Но ее же нельзя вывозить… — пролепетала я.
Карен посмотрел на меня с отвращением.
— Теперь — почти невозможно. С твоим языком. Нет, даже самая умная женщина — идиотка.
Он встал, подошел к секретеру, вынул бронзовую ромашку, полез в тайник и достал коробочку с запонками. Потом открыл ее. Коробочка была пуста.
— Я так и знал, ты была слишком идеальна. Но приманка сработала, тебе нельзя доверять, как и всем остальным.
Я молчала, слишком ошеломленная, чтобы сказать хоть слово.
Неужели он всерьез мог меня подозревать? Или это глупая шутка? Маленький мужчина с седой головой и черными бровями не выглядел привычно снисходительным, воспитанным и ласковым. Что-то проступило затаенно первобытное, дикое, он точно приготовился к прыжку.
Сцена показалась мне бредовой. Я понятия не имела, куда делись его запонки. Они меня не интересовали, как и многие купленные им украшения. Я была к ним равнодушна.
Карен подошел, наклонился, сжал мои запястья, чем привел меня в негодование. Я близко увидела его тщательно выбритое холеное лицо, небольшие светлые глаза под черными бровями потемнели, взгляд давил… Я никогда не думала, что вещи имеют над ним такую власть. Я полагала, что он покупает антиквариат из страха потерять деньги и ради любви к искусству, что драгоценностями он откупается от придирчивости жены и настойчивости дочерей, сующих нос в мужские дела… Но если это не так, то кто же он?
— Кого ты принимала в квартире, дрянь?
Я улыбнулась. Криком меня нельзя было испугать.
— Маму.
Он все еще не отпускал меня.
— Еще кого, быстрее, без фокусов, пока я не вызвал парней!
Я внимательно всматривалась в моложавое лицо, с которого слетела маска. Мой содержатель был теперь обычным рыночным армянином, развязным и жестоким, презиравшим всех…
— Ну, а если я взяла твои запонки?!
Он опустил мои руки и выпрямился.
— Тогда отдай немедленно и можешь убираться..
Я засмеялась.
— Скорее будет наоборот. Это моя квартира, и наглые гости мне наскучили.
Он сел в кресло, потер лицо.
— Извини но шутка неудачная. Где запонки?
— А ты их выкупи!
И это он принял всерьез.
— Сколько?
— Двадцать процентов от их стоимости.
Он небрежно бросил на стол две пачки сторублевок. Он не усомнился в моих словах, значит, с самого начала относился ко мне. как к продажной девке, посмеиваясь втайне над моими попытками сохранять достоинство.