- Идея у тебя великолепная и гениально простая. Это то, что нужно, без всякого предисловия начал Борис, - но взволновал ты меня, надо сказать, здорово. К чему было писать всякую галиматью? Это же форменное "Грузите апельсины бочки. Братья Карамазовы". Неужели и в таком серьезном деле нельзя было обойтись без шуток?
Борис с осуждением смотрел на меня. Так смотрит учитель на шалуна, осмелившегося пустить голубя в присутствии инспектора РОНО. Я же совершенно не понимал, о чем идет речь. Вероятно, вид у меня тогда был довольно красноречивый. Во всяком случае Борька убедился в моей искренности и достал телеграмму.
- На читай! Ну что это такое?
- Как что такое? Моя телеграмма. Ты же сам говоришь, что идея гениальная.
- А это что такое? Вот - это: "Встреча метеоритом правда шестнадцатого августа". Я понял это так: встречаю лети метеоритом. Вылетай сегодня же шестнадцатого августа. Только при чем тут "правда".
Я расхохотался.
Борис угрюмо смотрел, как я катался в конвульсиях смеха на диване.
Немного отдышавшись, я подошел к нему и, все еще улыбаясь, спросил:
- Ты хоть газеты там читал?
- Нет. А что? - Боря сконфуженно смотрел мне в глаза. - Некогда было, я думал.
- Ах, вы еще и думаете, - я мстил ему за братьев Карамазовых, - вы мыслитель? Наполеон? Магомет? Лев Толстой?
Борька молчал. Я же медленно и спокойно достал вчерашнюю "Правду" и обвел красным карандашом меленькое сообщение на четвертой полосе.
- На, читай! Тех, кто не читает газеты, надо морально убивать.
Борька остался у меня ночевать. Мы еще в студенческие годы часто ночевали вместе. Приятно было лежать в темноте, курить и философствовать. О чем только мы ни говорили с ним в такие минуты. Но в этот раз беседы не получилось. Борька заснул сразу же, как только лег. Зато уже в семь часов утра он был на ногах и безжалостно стаскивал с меня одеяло.
Мы быстро позавтракали и поехали к нему в институт. Старое здание почти опустело. Из Бориного полуподвальчика уже вывезли все оборудование. В неприкосновенности оставался только личный стол Бориса. Все знали, что он очень не любил, когда к этому столу подходили посторонние. Боря с трудом нашел для меня стул. Сам он уселся на столе.
- Давай набросаем эскизный проект, - Борис достал стопку бумаги и разделил ее пополам - себе и мне.
- Чего там набрасывать, - спокойно и самоуверенно ответил я, - у меня уже все продумано и готово.
- Ну...
- Все очень просто. В одном из отсеков ракеты помещают пустотелый шар. Когда ракета выходит в космос, отсек автоматически открывается. Затем открывается пустотелый шар, внутренняя поверхность которого покрыта твоим космическим сплавом, не испаряющимся в вакууме. Космос высасывает из него все содержимое и через некоторое время шар закрывается. Что будет в таком шаре?
- Вакуум.
- Молодец, Боренька. В таком шаре будет космический вакуум. Вопросы есть? Дополнения есть?
- По существу дела нет. В деталях есть, - Борис слез со стола и начал ходить по комнате. - Прежде всего шар изготовляется жесткий и прочный, чтобы его не раздавило атмосферное давление на Земле. Во-вторых, чтобы сохранить вакуум от всяких посторонних влияний, и в первую очередь от диффузии, шар концентрически входит еще в одну вакуумную сферу.
- А вся эта система помещается в жидкий гелий, - закончил я мысль Бориса.
- И все это осуществляется там, в космосе, автоматически! - сказали мы оба вместе.
Борис радостно потер руки и сел писать проектное задание.
Наконец, наступил этот день. Сразу же после приземления космической ракеты "Диспрозий" ее разгрузили. Нашу "ловушку" поместили в специальный жидкостный контейнер и отправили в Москву. Не знаю, что пережил Борис за то время, пока "ловушку" доставили в лабораторию, я же просто сгорал от нетерпения. Но все, имеющее начало, имеет и конец.
"Ловушку" установили в заранее подготовленном гнезде. Присоединили к клеммам провода, тщательно все проверили. Борька заявил, что включить рубильник должен я. Мне же казалось, что это право целиком принадлежит ему.
Наш маниловский спор вызвал оживление и смех. Особенно издевался над нами Альберт - молодой сотрудник Бориса. Он-то и включил в конце концов рубильник.
Пока нагревались лампы, я подумал, что праздничное настроение бывает только в преддверии праздника. Когда праздник приходит, все кажется таким обычным. Вот и теперь... Сейчас приборы зафиксируют космический вакуум. Еще раз подтвердится гениальная теория Дирака, что вакуум - это не пустота, а море, наполненное зародышами виртуальных частиц. Мы снимем спектр колебаний пустоты и убедимся, что он подтверждает теорию. Что может быть еще?
В этот момент засветился зеленый экран осциллографа. Сначала светящаяся точка вычерчивала уже знакомые нам кривые излучения вакуума. Эти кривые мгновенно фиксировались на фотопленке, которая, пройдя сквозь проявитель, уже показалась в окошке. Я нажал кнопку и обрезал первый кусок пленки. Да, кривая имела тот же характер. Просто она была более точной, так как впервые с нами "говорил" такой высокий вакуум.
Как все-таки жаль, что даже очень важная и трудная работа по завершении становится самой привычной и обыденной. Я знал, что завтра у всех нас появятся новые идеи, новые планы, и мы опять будем гореть в чистом огне неутомимой жажды познания. Но сегодня... Сегодня мне было жаль, что мы победили вакуум... так быстро.
А назавтра, когда установка вошла в стационарный режим, случилось вот что. Сначала фотопленка запечатлела какой-то искривленный треугольник, потом ромб, пятиугольник, шестиугольник...
В причудливую нескончаемую цепь сплетались многоугольники, все более приближавшиеся к кругу. Это была странная и меняющаяся вязь, которая все усложнялась и точно куда-то звала, тянула за собой. Узор становился все причудливее и изощренней.
Сквозь вязь многогранников пробивалась стоячая, вечно бегущая волна синусоид и тангенсоид, которые неизменно закручивались и переходили в спирали. Все сложней становились формы спиралей, все неуловимей и тоньше их контуры. Наконец, все закончилось двойной спиралью - кохлеоидой, каждая половина которой словно повторяла себя самое в невидимом зеркале. Обе спирали кохлеоиды все больше закручивались, усложняли свои витки, пока, наконец, из кохлеоиды не родилось нечто, чему нет названия, чье движение нельзя описать ни одной известной нам математической формулой. Осциллограф по-прежнему светился, но яркая точка выписывала лишь нулевые колебания вакуума. Все исчезло. Мы не решались заговорить.
Не помню, сколько прошло времени, как вдруг опять появились искаженные, построенные не из прямых, а из кривых линий многогранники, которые тянулись во все усложняющейся цепи. Все опять закончилось кохлеоидой и ее вырождением во что-то, не имеющее названия.
Так продолжалось пять дней.
Все мы ходили в те дни придавленные рождающейся где-то в глубине души догадкой. Кто-то хорошо сказал, что мы скользили над пропастью, в которой клубилось и кипело холодным огнем непостижимое.
Мы много раз собирались вместе и спорили о причине странных сигналов, полученных из нашей "ловушки". Все почти одновременно поняли, что эти сигналы - зов разума. Это казалось диким, невероятным, но другого объяснения не было.
- Прежде всего геометрические фигуры! И какие! - говорил тогда бледный от волнения Борис. - Это же неэвклидова геометрия. Это фигуры Лобачевского, фигуры, искаженные в истинном пространстве. Я точно измерил параметры синусоид и тангенсоид, они соответствуют треугольнику с суммой углов в 270 градусов. Это треугольник на поверхности сферы.
Потом говорил Альберт. Всегда спокойный, насмешливый и самоуверенный, тогда он заикался, как второклассник.
- Ведь это диалектика, товарищи. Настоящая диалектика! Сначала треугольник, потом ромб, пятиугольник, стоугольник, круг. Что это, как не общий для всего мироздания марксистский закон постепенного перехода количества в качество? Все усложняется, все увеличивает свои признаки, но новое качество наступает не сразу. Чтобы из многоугольника родился круг, нужен скачок, а не простое увеличение числа сторон. Скачок наступает, и новое качество отрицает старое. Так рождается крут.