Он, безусловно, Хейл. Ещё один Хейл, который мог бы красоваться на обложке, если бы не…
Стайлз вдруг понимает, почему никто из Хейлов не спрашивает о его шрамах. Почему они не делают из этого ничего особенного. Почему они не смотрят на него, как на полного урода.
Очевидно, у них была практика.
Потому что правая сторона лица Питера Хейла блестящая, морщинистая и неправильная.
Питер Хейл тоже в шрамах.
Что, чёрт возьми, с ним случилось?
***
Вот на что похоже лицемерие, полагает Стайлз. Это когда сидишь, и ешь, и пытаешься не бросать любопытные взгляды на Питера Хейла, пытаешься не оценивать масштабы его шрамов и не строить догадки. Ему приходится прикусить язык, чтобы не спросить, что, чёрт возьми, случилось с его лицом. Это похоже на чувство больного самооправдания: «Ну, я-то имею право спросить, так?» Хотя он знает, что, конечно, не имеет. Собственные шрамы не повод просто забить на это. Он знает, потому что в реабилитационном центре ненавидел тех, кто без предупреждения рассказывал о своих травмах, а потом сидел сложа руки и ждал, пока он поделится своей историей, как будто это была какая-то сделка, вроде услуга за услугу, а не такое же грубое вторжение в личную жизнь, которое позволяли себе остальные.
Это никого, блядь, не касалось.
Стайлз не показал хороших результатов на групповой терапии.
Он смотрит на тарелку, пока ест, и позволяет разговорам плыть мимо. Он несколько раз смотрит на Питера Хейла, и тот всегда смотрит в ответ. Его взгляд твёрдый, знающий, и у Стайлза мурашки по коже, потому что с чего, чёрт возьми, Питер Хейл считает, что знает Стайлза?
Питер Хейл его не знает.
Никто его не знает.
С чего бы?
Потому что иногда — чаще всего — даже Стайлз не знает самого себя.
***
В жизни Стайлза есть две очень чёткие границы. Первая появилась, когда умерла мама. Вторая — когда он открыл дверь, не проверив, кто это. И человеку, которым он стал, позволено оглядываться назад, изучать себя прежнего и удивляться тому, каким счастливым он был, каким дерзким, каким громким, но он не может переступить эту черту. Не может надеть прежнюю кожу так, будто она всё ещё ему подходит. Это порванная рубашка, потёртая куртка, джинсы с разорванными коленями. Из неё вырвано слишком много кусков, чтобы можно было с уверенностью надеть её снова.
***
Несмотря на пристальный взгляд, Питер почти ни слова не говорит Стайлзу. Когда Стайлз помогает отнести стопку тарелок на кухню, он проходит мимо Питера.
Питер поворачивает голову, чтобы посмотреть на него, его взгляд цепляет взгляд Стайлза и удерживает его.
— Приятно познакомиться, Стайлз.
Что-то в его голосе, взгляде заставляет Стайлза испытывать желание бежать, как кролика, зажатого под лапой хищника. Но одновременно что-то заставляет наклониться ближе. Сделать то, что он хотел сделать месяцами: просто закрыть глаза и остановиться.
Рот Питера Хейла дёргается в слабой улыбке, которая кажется и резко хищной, и странно сожалеющей. Странное сочетание.
— Мне тоже, — говорит Стайлз, радуясь, что стопка тарелок даёт ему повод не пожимать руку.
На этом всё.
***
Стайлз благодарит Хейлов за ужин, обещает вернуться завтра днём и в конце концов идёт к своей машине с половиной пирога на блюде для отца. Уже темно, но свет из дома Хейлов льётся стеной, а луна достаточно яркая, чтобы Стайлз не запнулся о собственные ноги.
Он не удивляется, когда рядом возникает Римус и толкает его в бедро.
— Этот пирог для моего отца, — говорит ему Стайлз.
Римус кусает подол рубашки.
Стайлз немного расслабляется, когда сворачивает. Он видит свой «джип», стоящий на парковке, и, что важнее, не видит дома Хейлов. Появляется тревожное впечатление, что если он обернётся, то увидит в окне силуэт Питера Хейла, который смотрит на него или что-то вроде того, как обезображенный готический герой или сумасшедшая леди на чердаке.
— Думаю, ты — не самое странное в Хейлах, да? — Римус фыркает и обнюхивает дно тарелки с пирогом. — Нет! — Стайлз поднимает её выше. — Я же сказал, это для моего отца.
Они добираются до «джипа», Стайлз открывает дверь и осторожно кладёт пирог на переднее сиденье. Затем закрывает дверь, пока Римус не успел потянуться за пирогом. Стайлз опирается на машину, Римус садится и прислоняется к нему. Стайлз запускает пальцы в шерсть Римуса и откидывает голову назад, чтобы посмотреть на узкую полосу звёзд, вьющихся по верхушкам деревьев.
— Это Большая Медведица, прямо тут, — показывает он, и Римус фыркает. — Пояс Ориона? Нет, подожди. Водолей?
Римус ударяется головой о его бедро.
— Чувак, я городской парень, — говорит ему Стайлз. — Из-за светового загрязнения едва ли Луну увидишь. А ещё обычное загрязнение. Я не привык к чистому небу и свежему воздуху. И знаешь, что действительно странно? Воздух здесь пахнет почти как те маленькие сосны, которые вешают на зеркало заднего вида!
Он опускает взгляд и видит, что Римус смотрит на него испепеляющим взглядом.
— В гляделки ты играешь на высшем уровне, приятель, — говорит Стайлз и щёлкает его по носу. — Действительно исключительный.
Римус равнодушно кусает кончики пальцев, а затем, когда Стайлз смеётся и для верности ещё раз щёлкает его по носу, обходит «джип» и мочится на заднее колесо.
Гавнюк.
***
Когда Стайлз приезжает, отец уже дома, но явно недолго. На нём всё ещё форма и пояс для пистолета. Он копается в холодильнике, когда заходит Стайлз.
— У меня есть яблочный пирог, — объявляет Стайлз и ставит его на стол. — Домашний и ещё тёплый.
— Яблочный пирог? — Лицо отца светится.
— Да, я спас его от голодного волка.
Отец даже тарелку не берёт. Просто хватает ложку и начинает есть.
— Я даже не знаю, шутишь ли ты.
— Я тоже. — Стайлз запрыгивает на стол и болтает ногами. — Как на работе?
Отец кряхтит.
— Что?
— У меня убийство, — наконец говорит отец. — В Бикон-Хиллз не было убийства больше четырёх лет, это моя первая неделя, и тут появляется тело.
— Хреново быть тобой, — говорит Стайлз. — Быть мёртвым парнем хреново ещё больше, думаю.
— Мёртвой женщиной, — поправляет отец.
— Есть какие-нибудь зацепки?
— Нет. — Отец, кажется, не слишком беспокоится. Стайлз знает достаточно, чтобы догадаться почему. В Лос-Анджелесе отец много лет работал детективом убойного отдела. Он знает, что ему не придётся долго искать убийцу. Это муж или парень, правильно? Статистика не врёт.
— Это было, эм, плохо?
Отец знает, о чём он спрашивает. Это было жестоко? Была кровь? Было больно? Он опускает ложку и кладёт руку на его плечо.
— Это всегда очень плохо, парень, да. Её застрелили в собственном доме. Она открыла входную дверь и…
Не открывайте дверь.
Не открывайте дверь.
В глазах Стайлза темнеет.
Не…
Он видит их. Незнакомцев. Незнакомцев с ножами.
Ему не следовало открывать дверь.
Всё так ненадёжно. Стайлза злит, что люди не понимают этого, не видят этого. Они просто живут своей жизнью, глупые и счастливые, и даже не знают, что в любой момент, в любую секунду их могут этого лишить. Их счастья, их жизни, их кожи. Какой-нибудь монстр может всё это просто разрушить.
Стайлз знает.
Он помнит об этом с каждым ударом сердца.
Теперь ты в безопасности, обещает ему отец после каждого кошмара, но это обещание, которое он не может сдержать. Это обещание, которое никто не может сдержать. Знание об этом написано на костях Стайлза, вырезано глубоко, рядом со спицами и скобами, которые удерживают его целым.
— Всё в порядке, — говорит отец, его голос низкий и спокойный, в отличие от растущей паники Стайлза. — Я арестую того, кто это сделал, и засажу его. Никто не причинит тебе вреда, Стайлз, помнишь?
— Да. — Стайлз закрывает глаза и с дрожью вздыхает. Рука отца на плече тёплая, тяжёлая. Твёрдая. Он снова открывает глаза. — Но как ты это делаешь? Как ходишь на работу каждый день и делаешь то, что делаешь?