— И меня проверили. Всю как есть! Даже раньше тебя! Я тоже не воровала. Но чтоб узнать, кто украл, пришлось проверить всех!
— Тебя не подозревали. А мне сказали прямо, что кроме — некому…
— Кузьма! Ты даже не спросил, кто вор. И тоже не подумал бы. Никогда не поверил. Но ведь нашли!
— Из старух кто-то? Небось Агриппина?
— У нее и без того полно недостатков. Не угадал. Это не из наших старух. Медсестра отличилась. Юлечка! Та самая! Общая любимица стардома. Век бы не подумали на нее. Никому и в голову не взбрело бы, если б не Семен. Этот дед, когда вернулся от тебя, пошел в медпункт. Ты ему всю задницу расквасил. Сесть на нее не мог. Хотел помощи попросить. А Юлька, увидев его задницу, не сдержалась и захохотала. Деду обидно стало, решил ей досадить и позвал из коридора своих стариков. Те шасть в тумбочку. Там Юлькина сумочка. Всякие краски, мудра в ней. И глядь, часы, те самые, какие искали. Они с гравировкой. Не отвертишься. Девка онемела. Не отопрешься. Ее враз за жабры и к врачу в кабинет. Сейчас там все старики. Хай до неба подняли. Директора ждут. Конечно, выгонят девчонку с позором.
— А зачем ей мужские часы? — удивился Кузьма.
— Они не просто мужские. Карманные, на цепочке. С крышкой, со звоном. Сама бы не пользовалась. Продала б за большие деньги антиквару. Вот только гравировка мешала. Но крышку заменить можно. Эти часы Семе сам Калинин подарил. Такими именными часами семерых наградили. За взятие рейхстага в Берлине. За особую смелость. За то, что жизни не жалели. Вот и дорожил, в память о войне. Семке тогда двадцать лет было. Сколько часов имел, а эти берег особо! За них ему большие деньги давали еще недавно. Он с голоду пропадал. Пенсии на курево не хватало, не то на хлеб. А не продал. Всегда при себе носил. Тут помыться пошел в душ. Выложил на тумбочку. Вернулся, их нет. Ты последним уходил. Но тебя долго не хотели проверять. Хотя остальных всех обыскали. После тебя оставались лишь трое — Юлька, врачиха и директор…
— Неужели Якова стали б проверять? — округлились глаза у Кузьмы.
— Не потребовалось, — рассмеялась Петровна и добавила: — Знаешь, в войну я партизанкой была в отряде. Иногда люди сами помогали нам продуктами. Чаще отнимали у немцев. Но однажды дошло до командира, что наши ребята занимаются грабежом. Своих деревенских трясут, последнее отбирают. И не только жратву. Ох и взбесило его это! Поначалу не верил. Ну зачем в лесу деньги, золото, дорогие вещи? Что делать с ними? К кикиморе на свиданку носить? Ну а когда командиру старики стали жаловаться, решил проверить. Но по-своему. И глубокой ночью скомандовал: «Подъем, братцы! Уходим в другое место!» — и понаблюдал за всеми, кто как собрался в дорогу.
Ничто не ускользнуло от его внимания. И те двое, что нырнули в чащу вроде б по нужде. За ними пошел. Увидел, как в дупло полезли. Оттуда рюкзак загрузили. Так-то вот… Конечно, заставил вернуть все. А потом судили их своим судом. За то, что опозорили нас. За то, что разменяли имя. И расстреляли обоих, — выдохнула Петровна.
— Своих?
— Конечно. А как иначе? Все с этим согласились. Война была. Но знаешь, зато и теперь помнится каждому. Слух по всем отрядам прошел. И у нас уже никто после этого мародерством не промышлял. Страх мешал иль что другое — не знаю. Но до самого конца войны не жаловались на нас люди. Знаю, что жестоко. Но действенно.
— Юльку не убьют. Выгонят. Пожалуй, ей до стари памятно будет, — согласился Кузьма сам с собой.
— Не просто выгонят. В трудовой книжке напишут — за что уволена! А это хлеще расстрела!
— Она себе другую, чистую купит. Нынче и не то за деньги отмывают. Но воровать не насмелится.
— В здравотдел сообщат.
— Уйдет из медицины на годок. А там и забудется, — отмахнулся Кузьма.
— Э-э, нет! Мы, покуда живы, повсюду ее достанем. И не простим. Не забудем пакость. Ведь из-за нее всех нас обыскали. Каждому обидно было. И тебе! Вон даже уходить собрался. А мне куда бежать? Тоже пережила. Чтоб найти заразу, всем платить приходится. Зато теперь все знают, кто виноват.
— Петровна, ну ведь ты — баба! Неужель не жалко было тех двоих, каких убили?
— Кузьма, у меня от семьи никого не осталось. Я в лес ушла, чтоб за своих детей отомстить. А эти зачем в отряд пришли? Ширму нашли? Вот и получили. Не жалела. Хотя потом в регулярной армии, с какой мы до Берлина дошли, всяких видела. Но они врагов трясли. Не своих. И этого я не понимала. Отнятое впрок не идет, как и украденное.
Всегда беду приносит. И ты, Кузьма, не обижайся на нас. Может считаешь глупыми? Но для Семушки те часы дороги памятью. Она у каждого своя, как жизнь. Отнял память, а что осталось? Пойми нас, если сможешь, — погасила сигарету. И, отвернувшись к окну, продолжила, смахнув слезу: — Я и теперь во сне слышу смех своих ребятишек. Словно живы они. Разве могла б променять их на всякое дерьмо, пользуясь войной? Они тогда всех нас перед деревенским людом испозорили — все ведь видели в партизанах защитников и мстителей. Сыновья тех стариков тоже воевали. На фронте и в лесах. Что думали о нас тогда эти люди? Да что там! Я их расстреляла! К чему скрывать теперь? За своих детей, за свою боль. И ворюг ненавижу больше всех на свете…