Кузьма вскоре услышал от Якова, что Юлька и впрямь уволена с записью в трудовой.
— Старики не простили. Хотя я просил пощадить девчонку, глупую ее молодость. Видно, она переполнила чашу их терпения. Случись мне решать судьбу медсестры, я б не увольнял. Для нее страшнее было бы остаться здесь, где каждый знал о ее слабости и следил бы за всяким шагом. Но, поверь, после этого случая девчонка никогда не стала б воровать. В том я убежден.
— Кстати, меня тоже обыскали! — вспомнил столяр.
— Слышал! Старики сказали. Семен даже показал, как поплатился за это. Ты не обижайся! Что у них осталось, кроме памяти? Они живут ею и нашим пониманием, теплом. Вот ты — остался, значит, понял их и простил без слов. Уйди, и стало бы обидно, что и ты их не поддержал, оттолкнул, пренебрег тем, чем дорожат они. А потому и я не стал с ними спорить. Уволил Юльку. Тяжело нашим старикам свыкнуться с днем нынешним. В нем мало ценностей духовных. А наличка старых не интересует. Они знают, что в жизни важнее. Молодым до этой мудрости долго зреть.
Кузьма постепенно свыкся со стариками. Хотя не обходилось без недоразумений. И постепенно понял, что уйти отсюда ему будет трудно. Случались дни, когда он, вернувшись к себе в комнату, падал от усталости, забывая обо всем на свете. Но и тогда кто-то приходил к нему. Столяр всегда был кому-то нужен. Его тормошили, не давая пребывать в одиночестве.
Вот и теперь собрался отнести рамки для икон бабе Наде, и снова не дали отлучиться. Раздачу в столовой попросили обновить. Там за час не управишься. Два дня ушло. Столик под телевизор потребовалось сделать. Потом дверь на кухне заменил — отсырела прежняя. Так до конца недели. И все ж в воскресенье, завернув рамки в газеты, с утра решил навестить бабку Надю. Вместо обещанной недели прошел месяц.
«Небось и не ждет старая. Подумает, что сбрехал, как барбос. А и попробуй вырвись! У детей не был. Все только по телефону с ними говорю. Женька уже обижается. Говорит, что я навовсе от рук отшился. Грозит с женой ко мне заявиться! Во паршивец! И это в четырнадцать годов!» А Егорка хохочет: «Пусть приводит! Места всем хватит!» Пора их наведать! Вот отдам рамки и прямиком к ним поеду. Не стоит упреждать. Гляну, как там живут, чем дышат. В другой выходной к Ольге наведаюсь. Не то опять Максимку ко мне зашлет. Этот обормот снова шороху наведет в богадельне», — вспомнился приезд зятя.
…Тот заявился с утра. Кузьма только вышел во двор. Глазам не поверил. Максим через двор несется, перескакивая лужи. И кричит:
— Эй, дед! Погоди, старая плесень! Тебе тут Ольга «подсос» сообразила! Велела передать!
— Кого передать? — не понял Кузьма.
— Во тундра! Кефир для просирания, груши для запирания… Теперь секешь, что приволок? А от меня тебе — пиво с воблой! Дуй, пока не обоссышься! — указал на трехлитровую банку пива в сумке.
— Не надо тратиться попусту! Мне всего хватает!
— Да ты не бухти! Я до утра блядей развозил из кабака. Какая-то и забыла про пиво!
— Вороти ей!
— Сейчас! Искать помчусь! Только лямки пристегну! Они мне не оплатили за проезд! А я что им? Милый человек? Не-ет! Не отдам! Да и тебе кайф на вечер будет. Припутаешь какую-нибудь ставриду и затащи на ночь. Под пиво уломаешь живо! Только свет не забудь выключить! — Увидел Глафиру, выглянувшую в окно, и зашелся: — Гля! Одна уже клюнула на запах! Хватай ее! Ей, если морду подушкой прикрыть, ночью можно веселуху справить! — стучал себя по ляжкам.
— Замолкни! — останавливал столяр зятя. Но бесполезно. Тот вытащил воблу из сумки и, показав бабе, закричал, словно приманивая:
— Цып, цып, цып!
— Эй, жук навозный! На такую приманку нынче ты только ее уговоришь, — указала Глафира на девяностолетнюю глухую Веру, сидевшую на скамейке стылым пеньком.
Максим расхохотался незлобиво:
— Я ж не для себя! А у деда еще кой-что имеется на приманку. Давай хиляй к нам! Не пожалеешь!
— Перестань трепаться! — злился Кузьма.
— Эй, чувихи! Налетай! Чувак перезревает! — заходился Максим, увидев в окнах лица старух, выглянувших во двор.