— А кто такая?
— Богиня правосудия! Символ справедливости! У нее глаза завязаны и весы в руках. Кто знает, со смеху уссывается. А кто не допер, ботает, что эта статуя глаза сама себе завязала, чтоб того козла и мертвым не видеть. До сих пор взвешивает — на сколько этот хорек честной люд обобрал?
— Зачем же ему такую статую, кто покойного осмеял? — не понял Кузьма.
— Во плесень! Никто не лажал! У него плита стояла! Мраморная! Родные сами заменили. От тебя не хотели отстать. Другой статуи не нашлось. Купили эту! Из старой прокуратуры. Она там на входе вместо «шестерки» стояла. А прокураторов в другое здание перевели. Они про Фемиду забыли. Да и кому теперь нужна? Ну а госпиталю, какой в прежней прокуратуре разместился, она и вовсе ни к чему. Ей от скуки мужики все недостающее подрисовали. Ну не знали, что с ней делать. Тут тятькина родня ее приглядела и купила. По дешевке. Мол, пусть эта статуя взвешивает, чего больше сделал в жизни их козел — зла или добра? А что у нее глаза завязаны, такое даже к лучшему. Если б видела Тятьку, хоть каменная, сама бы в могилу сиганула! — хохотал зять.
— Вижу, поправляешься! — радовался Кузьма, глядя на Максима.
— Нельзя мне тут сыреть! Я ж мужик! Можно сказать — дар земли этой! Вишь, даже «КАМАЗ» не раздавил! Хотя спинка моего сиденья — вдребезги. А я как бриллиант! Меня хрен раздавишь! Живуч, как колымский волк! Ни морозы, ни голод не приморили! И тут! Как говно из лужи — сухим вылез. Немножко обсох и снова пахну! Верно, плесень? Ну чего ты стоишь, будто усрался? — смеялся Максим. — Во! Я чуть со смеху не сдох, когда меня наши соседи на погост заволокли, чтобы похвастаться, как они обжились. Ты, плесень, на ходулях не устоял бы! Только представь Афродиту — богиню красоты в изголовье старой барухи, какую вся городская шелупень пешком прошла, изучила, как зэки колымскую трассу. Ей эту статую артисты продали. Потому что им жрать стало нечего.
— Да как же покойница могла сама себе ее купить? Ты что? Съехал с мозгов?
— Не сама она! Сын! Какого нагуляла еще в детстве! Она ему хорошие бабки оставила. Помогла в люди выйти. Теперь он бизнесмен! Покупает и продает монеты. Старинные. Гребет за них новые. И говорят, кучеряво башляет, гад! Но артисты его накололи. Продали Афродиту за громадные бабки, сказали, что она из мрамора. Да хрен там! Гипсовой оказалась! Сунулся к актерам. А их нет. Как фартовые, в гастроль смылись. На все лето и осень. А время пройдет — кто его зимой слушать станет? Так-то вот оно…
— А зачем бандерше, да еще старухе, эта… ну, богиня красоты? — удивлялся Кузьма.
— Затем, зачем нашей Яге — скорбящая Венера! Если б та при жизни узнала, куда и к кому определят ее копию, она теще на свет вылезти не позволила б! Все ходы и лазейки замуровала б! И тебя, облезлого козла, за самые что ни на есть подняла бы своей мраморной клешней над головой и держала б, пока ты не усрался б! А все за свою пакость, какую с Венерой отмочил!
— Ну ладно! Ты, я вижу, здоров уже. Давай окончательно вставай на свои эти, как ты говоришь, ходули! И домой! У меня работы много. Я пошел! — не выдержал Кузьма, выскочив из палаты, из которой вслед ему несся смех не только зятя, но и других больных.
«Гад, не человек! Охальный змей!» — ругал зятя Кузьма, возвращаясь в стардом. И решил никогда не навещать Максима и не приезжать к нему в гости. Но через две недели к Кузьме приехала Ольга вместе с дочуркой — Ксюшкой. Они решили поблагодарить Кузьму за все, что он сделал для семьи. Ведь теперь у Максима стояла под окном почти новая машина. От прежней остались баранка, магнитола, кое-что от двигателя и одно колесо.
Максим уже мотался по городу. Ольга с Ксюшкой, не застав Кузьму в комнате, нашли его на этаже.
Он работал в окружении стариков, решивших помочь ему. И не сразу услышал приближение родных.
— Здравствуй, пап! — сказала Ольга.
— Привет, старый мудак! — улыбнулась Ксюшка и радостно подскочила к деду.
У стариков от удивления сигареты из зубов попадали. Ольга, покраснев до макушки, прикрикнула на дочь, но та даже не оглянулась на мать. И, обхватив растерявшегося Кузьму за шею, спросила:
— А это правда, что ты водиле, какой папку чуть не задавил, яйцы вырвал?
— Нет, Ксюш! Кто тебе наплел?
— Папка сказал! Что ты сам без яиц всю жизнь ходил, их бабуля вырвала тебе, а потом тому водиле оторвал!