Белолобый не ел мышей. Как все собаки, брезговал ими. Когда не везло на зайцев, искал в тундре облинявших, еще не оперившихся куропаток. Глотал он их целиком. Убежать им от него никогда не удавалось. Однажды белолобый даже загнал в болото олененка. В трясину. Там с ним расправился.
Потом по кускам перетащил то, что болото не успело отнять. Три дня вместе с волчицей ел.
Волчата не догадывались, что волчица белолобого любила больше всех. За отметину ль белую, предвещавшую черное будущее, иль за свое прошлое, но только и повзрослевшего вылизывала она его ночами, будто был он у нее один–единственный. Забывая о других, его одного берегла от бед, зная, что остальные теперь и сами выживут. Их примут в стаю. Они — волки. А этот… Что ждет его? Если не порвет стая, будет жить в тундре один всю жизнь? Гонимый и волками, и собаками. Горестной тенью пройдет по тундре, чужой всем, не нужный никому…
Волчата никогда не уходили в тундру вместе. Охотились порознь. Всяк сам для себя. Когда везло, возвращались веселыми. Если выпадали неудачные дни — хмуро прятались в норе, долго ворочались в кромешной темноте, успокаивая урчащие животы.
Волчица в такое время была настороже. Ушло детство от ее малышей. Поев первый раз свою добычу, волчонок по закону стаи считался взрослым. Вот и ее дети… Перестали играть друг с дружкой. Не до того. Всяк о своем помышлял. На голодный живот хорошие мысли не придут. Злые, мрачные лежат волчата, в клубки свернувшись. Зеленые, голодные глаза искры мечут. Друг на друга рычат, зубы в оскале. Только белолобый спит спокойно. Теснят его — подвинется. Как–то во сне голову на бок сестренке положил. Та за ухо вмиг тяпнула. Да так, что кровь брызнула. Белолобый вскочил. Схватил обидчицу за загривок. Оттрепал до того, что она взвыла от боли. За нее другие вступились. Мол, не мешай спать. Но тут взбеленился белолобый. Он припал на передние и, мотнув головой, стряхнул с себя ошалевших от злости волчат. Потом, рыкнув коротко, сделал ложный выпад вперед. А когда волчата, сшибаясь лбами, кинулись, белолобый прыгнул на них сверху, придавив собой всех четверых. Волчата, извиваясь, ворчали, но вырваться им повезло не сразу. Тогда они затаили злобу. Накинулись во сне на белолобого вчетвером. Кусать его начали. Не в шутку. И волчица не выдержала. Вскочила. Ощетинилась. Зарычала. Но волчата от злости не услышали, не разглядели. Волчица схватила за загривок одного и выкинула из логова. Других троих, оттрепав за загривки, раскидала по углам. Стоя среди волчат, она обнажила свои клыки, предупреждая тем самым, что любая драка в ее присутствии невозможна. Закон стаи запрещал волкам, не достигшим годовалого возраста, мериться силой на виду у старших. Только игра и охота разрешались им. Подравшихся недорослей наказывали жестоко. Могли и порвать, если рядом не окажется родителей. Стае некогда успокаивать. Лишний шум в тундре мог привлечь собак. За ними и человека. Этого волки боялись больше всего. Ведь человек умел убивать на расстоянии. Он уничтожал самых сильных. Тех, на ком держалась стая. А волчат собирал в мешок и увозил. Куда, зачем, кто знает? Лишь успевшие сбежать и скрыться волки навсегда запомнили, как опасно шуметь в тундре.
Но эти волчата ни разу в жизни не видели человека, не знали его запаха. Бояться того, кого не знаешь, они еще не научились. Волчица радовалась, что далеко за пределами ее владений она ни разу не видела, не почуяла следов человеческих. Самой ни разу не доводилось попасться на глаза людям, но пришлось однажды увидеть, как шестерых волчат, еще слепых, топил в реке человек. Волка, их отца — вожака стаи, кинувшегося на помощь малышам, он уложил наповал.
Человек… В страхе и ненависти к нему растили малышей взрослые волки. Только осторожность и хитрость могли уберечь стаю от человека. И первая помощница всему была тишина. Вот почему, не только чтобы защитить белолобого, наказала волчат не жалеючи одинокая волчица. Лишь больной урок хорошо и долго помнится. Волчата притихли. Разъяренной свою мать они видели впервые…
За логовом тихо фыркала виновница неприятностей. Вернуться в нору боялась. Тем более когда все озлобились на нее. И могут проучить больно и жестоко. Но и уходить от логова тоже не хотелось. Вокруг ночь, тьма. Она в такую пору еще боялась убегать от норы далеко. Придется смириться с тем, что теперь все долго на нее рычать станут. А все этот белолобый! И никак не удается по–настоящему одолеть его. Обидно, что вот она всех должна бояться и слушаться. И мать, и братьев. Она просовывает любопытную морду в нору. Утихли? Можно войти и доспать до утра? Но белолобый, он ближе всех лежал, лапой ей по носу мазнул. Хорошо, что вовремя отскочила. Не то остались бы на носу черные полосы на всю жизнь волчью. Эх, а разве она и без того легка? Вон в свое логово и то не впускают. Волчица не стала мешать белолобому. Знала, не хотел он обидеть, прогнать сестренку. Примириться намерился. Собаки, прощая друг друга, либо лижутся, либо, лапой погладив, дают знать, что обиды забыты. Но то собаки. Волкам их поступки непонятны. Они воспринимают многое иначе. Волки не признают дружбы и родства, не прощают обид. Помнят их долго. Даже во время свадеб волк не раз обидит избранницу. Не добром, не заботой ее покорит. Злобой своей. Недаром волчицы не только слабее, но и боязливей самцов. Ведь с первых дней брачной гульбы не заживают на боках подруг следы укусов. Считалось, что чем их больше, тем требовательней, серьезней напарник. Ни одной оплошки не простит. Все видит. И учит. Но сам. Другим свою подругу в обиду не даст. Если только на нее не рассвирепеет вся стая. Другое дело — собаки… Волчица тяжело вздыхает, закрывает глаза. Их она ненавидела с того дня, как стала понимать жизнь. Их запах и голоса, их бег и вид вызывали лютую злобу. Собак она считала едва ли не самым большим злом в тундре. И, как истинная волчица, готова была перегрызть глотку любому псу. Она рвала когтями тундру, кусала землю, на какой чуяла собачий след. Она выла, злобствовала на луну и никогда не доедала остатков собачьей добычи в тундре. Лучше умереть от голода, чем подобрать объедки врага… Но однажды вожак привел волков так близко к человеческому жилью, что нартовые псы почуяли стаю и подняли шум. Они стали срываться с привязей и помчались в тундру. Не из дружбы. Ее никогда не было между волками и собаками.
Старый вожак знал, что близится время гона и волки к нему не готовы. Отощали, обессилели. А какое потомство даст голодная стая? Начнут гибнуть волчата… Он знал, что около человечьего жилья хоть один раз можно поохотиться и накормить стаю. Это поставит на ноги слабых. Даст им силы! Какою будет добыча — нельзя предугадать наперед. Но она будет! В этом вожак был уверен. И он не ошибся. Недалеко от людей, от их жилья, волки разорвали старого оленя. Все шло хорошо, покуда не примчались собаки. Их было много. Вот тут и началось.
Стая и свора… Они сплелись в один громадный, лохматый ком. Щелкали зубы и клыки, впивались в бока и глотки. Лилась кровь на снег. Шерсть летела клочьями. Вой, рык, лай, визг заполнили тундру и оглушили ее. Где–то в стороне от дерущихся, среди коряг, под деревцами, выли, визжали, катаясь по снегу, волки и собаки с распоротыми боками и брюхами. Этим оставалось недолго мучиться, но каким больным было это «недолго»! А иные волчицы, не дожидаясь развязки драки, подскочив к умирающим, вытаскивали из порванных животов теплые куски непереварившейся добычи. Хоть и большой был олень, но и его не всем хватило. И поедали волчицы то, чего не хватило им, вперемешку с волчьей требухой. Умирающий неопасен. Нет сил. Не может постоять за себя. Не сумеет защититься. Так пусть умирает, чтобы выжили живые.
Волчица почему–то брезговала такой сытостью. Может, от того, что была моложе и сильнее многих в стае. И могла прокормить себя охотой. Вот и сейчас она, надеясь добыть свой кусок оленины, кинулась к огромному псу, который нахально топтался по мясу, тесня старого вожака подальше от стаи, чтоб столкнуться с ним один на один. Но вожак не принял вызова, метнулся в сторону. Волчица, решив разделаться с этим светло–пепельным кобелем, подскочила и, впившись ему клыками в шею, рывком попыталась свалить на снег. Но пес был силен и изворотлив. Волчица забыла тогда, что шеи собак — не волчьи, неповоротливые. Изогнувшись, пес стряхнул с себя волчицу. Поймав ее на лету за лапу, едва не прокусил. Но… вдруг отскочил. Почуял запах и, спрятав клыки, добродушно ткнул волчицу мокрым носом в бок, будто изгонял из свалки. А когда волчица рыкнула на него, пес лизнул ее в морду. В другое бы время, может, и не нежничал. Ведь враги! Ничего общего. Совпало лишь одно — время гона. И, оглядев друг друга, они вдруг поутихли. Зачем смерть? Ведь вон как много места в тундре! Как хороши в ней отливающие серебром заснеженные сугробы! Они поют под лапами при быстром беге. А при яркой луне так хорошо повыть вдвоем на звезды! Поведать друг другу о жизни. Нелегкой, полной тревог и опасностей. Но… с кем? С собакой! Никогда! И волчица, разозлившись на саму себя, вновь готова вонзиться псу в бок. Но тот, вовремя заметив, схватил волчицу за загривок и легко отшвырнул подальше от свалки. Погнал, тесня широкой грудью, в тундру. Он угрожающе лаял, показывал клыки, а догнав уже удирающую волчицу, прихватил ими. Да так больно, что волчица взвизгнула, остановилась. А пес вылизал ей прокус и, обнюхав, вильнул хвостом, дав знать, что укус не опасен. Пес сел напротив волчицы, разглядывал ее. То ли любуясь, то ли оценивая. Волчица боялась пошевельнуться. Любое ее движение вмиг было бы замечено. И как знать, что можно ожидать пусть от собачьего, но все же вожака? А тот, подтолкнув волчицу, позвал в снега. Пригласил запросто, как ровню. Словно и не было вражды. Он первым забыл обиду. Волчице понравились его добродушие и бесхитростный нрав, весь его вид и сила, превосходящая волчью.