Дверь открылась. Следователь с инспектором ожидали увидеть красноликую тетку в сумрачном платке — Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их широким и непугливым взглядом.
— Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти?
— Господи, чем это я проштрафилась, — почти радостно, почти запела она. — Проходите.
Гости прошествовали в дом...
Сперва они увидели дворцовую люстру, которую Петельников мог задеть головой. Потом их как бы обступили кресла, диваны, пуфы, торшеры... Широченную тахту устилали разномерные плоские подушки и подушечки. Большая вытянутая комната венчалась длинным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Электричество не горело, а дневному плаксивому свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь — он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.
Раздвинутый стол они увидели чуть позже. Он был накрыт и тоже обилен, как и дом. Рябинин разглядел его сельско-городскую разносолость — тут и соленые огурцы с капустой, тут и колбасы с паштетами, тут и казенная водка с домашними наливками.
— Мы не вовремя, — буркнул он.
— Жду своих товарок, выходной у меня. Я ведь баба одинокая.
— Мы на минутку, — извинился Рябинин.
— Садитесь, пожалуйста...
Инспектор не сел на предложенную тахту, а стал прохаживаться по комнате, разглядывая все с музейным интересом; особенно влек его накрытый стол. Рябинин приспособился к маленькому столику, где разложил свои вечные протоколы.
— Клавдия Ивановна, вы в магазине работаете одна? — начал следователь.
— Он же крохотный, для местного населения.
— Хлеб откуда получаете?
— Из райцентра. Мы ведь уже областные. Да что случилось?
Но следователь попросил ее паспорт, чтобы заполнить первую страницу протокола, — уголовное дело возбуждено, поэтому любая беседа превращалась в допрос.
— Клавдия Ивановна, самосвал к магазину подходил? — спросил Рябинин.
— Их десять за день подъезжает насчет спиртного.
— С хлебом, Клавдия Ивановна...
— Бог с вами! С каким хлебом?
— Мы же не сами придумали, люди говорят, — уверенно бросил инспектор, располагая сведениями Леденцова.
Сантанеева удивленно задумалась, легонько взбивая рукой желтые, шелестящие в тишине волосы.
— Вчера, что ли?
— Вчера, — подтвердил Рябинин.
— Зашел мужик, спросил, не надо ли хлеба...
— Какой мужик, откуда хлеб?
— Да не спрашивала я ничего. Хлеб мне его до лампочки — и привет.
— Какая машина?
— Я и на улицу не выходила.
— Опишите его.
— Мужик как мужик. Мне покупатель весь на одно лицо.
— Во что одет?
— Вроде бы в спецовку.
— Узна́ете его?
— Вы шутите...
— Ну, и чем кончилось? — спросил Петельников, видя, что рябининские вопросы вроде бы иссякли.
— Взял бутылку и ушел.
— Что ж... Спасибо, — Рябинин уткнулся в протокол, записывая скудные показания.
Инспектор стал у книжной полки, разглядывая одинаковые переплеты: «Женщина в белом», восемь штук.
— Клавдия Ивановна, зачем столько «Женщин в белом»?
— Моя любимая книжка, на макулатуру выменяла.
Рябинин придвинул ей короткий протокол, который Сантанеева прочла одним брошенным взглядом.
— Не хотите ли закусить? Все готово...
— Нет-нет, спасибо, — Рябинин торопливо закрыл портфель.
Но Петельников хищно воззрился на стол:
— Огурчики своего посола, Клавдия Ивановна?
— А как же! Попробуйте, попробуйте...
Она кокетливо тряхнула прической, прошлась по комнате, включила широкую люстру и села в отдалении, забросив руки за голову. Рябинин сощурился — от блесткого хрусталя, от яркой кофты, от желтизны волос, от ее груди, которая выкатилась двумя солнцами.
— Спасибо, — Петельников одной вилкой поддел два огурца и двинулся за Рябининым, похрустывая...
На улице они вздохнули одновременно — от сделанного дела, от холодного воздуха, от облегчения, обдавшего их вместе с мокрым ветерком.