Вдруг распахивается дверь и входит... Нет, не упитанный прекрасный принц, а мадемуазель Туссен. Вот про кого я совсем забыл. Да и она после похорон оставила меня в покое.
- Добрый день, милочка, - говорит она елейным голоском.
- О, здравствуйте, мадемуазель Туссен, - живо отзывается Мари-Па. Вы редко заходите в такое время. Что прикажете?
- Ничего. Я хотела с вами поговорить.
Старая дева наклоняется над горой ром-баб и бесцеремонно хватает за руки трепещущую кондитершу.
- Давайте откровенно. У вас есть любовник? Мари-Па, давно привыкшая к материнским допросам,
даже не удивляется, а только опускает глаза, мотает головой и пожимает плечами:
- Да нет.
Туссен энергично встряхивает ее руки.
- Послушайте меня - отчаиваться рано. Что сказал бы ваш отец, он так гордился вами!
- Я посвятила себя Иисусу, - смиренно лепечет Мари-Па.
- Ему это не больно надо. Разве вы не хотите иметь ребенка?
- О-о... - Мари-Па душераздирающе вздыхает.
- Сорок лет - пора бы пошевелиться, детка! Нечего надеяться на Святой Дух.
- Тридцать девять, - застенчиво поправляет моя бывшая "невеста".
- Тем более!
- Но для этого нужна пара...
- Отлично. Я вас записываю.
Туссен решительно щиплет девушку за пухлую ручку и топает к выходу, попирая старинный паркет своими ботини-щами. Стеклянные витрины трясутся от ее шагов. Я ничего не понял. Мари-Па тоже. Она застыла, глядя на дверь и машинально запустив руку в пирожные на подносе.
Я догнал буддистку на углу у казино. Она в раздумье остановилась около дома Дюмонселей, бордового с белыми щипцами особняка - по этажу на братьев и сестру, а самый верхний - маменькин. Как раз в этот момент Одиль распахивает окно в спальне Жана-Ми, чтобы поскорей его добудиться. Она не в духе и толкает створку с такой силой, что от стены отлетает кусок штукатурки. Туссен, глядя на нее, ухмыльнулась было, но тут же с сомнением поджала губы. Топая, как слон, она двинулась по Женевской к вокзалу, на ходу ставя галочки в своем списке. Приближаться к ней настолько, чтобы ухватить ее мысли, я все же опасаюсь, поэтому слежу, оставаясь поодаль. Дойдя вдоль путей до переезда, она направляется к домику стрелочника, где живет Альфонс. Он занят тем, что стирает иней с листьев пластмассовой герани, макая кисточку в теплую воду.
- Эй, Озерэ, - приступает к нему Туссен, - я в этом году задумала развести тюльпаны, заказала луковиц на сто квадратных метров, когда их надо сажать в грунт?
- Да зачем тебе сажать: одна вода для поливки обойдется в копеечку, уж луку-то купила бы сколько надо на рынке, - ворчит Альфонс. Они с Туссен знакомы шесть десятков лет, и на "вы" он с ней только в магазине.
Дружески похлопав его по плечу, Туссен уточняет, что говорила о тюльпанах, журит за рассеянность и без всякого перехода сообщает, что он мог бы составить счастье какой-нибудь женщины.
- Мне и так неплохо, - отвечает Альфонс.
Тон у него непривычно хмурый. Скорее всего его расстроил Люсьен. Он, наверное, уже видел, как сидит рядом с мальчуганом за столиком, вопрошает горчичный стаканчик и покрывает своим ровным почерком прилежного ученика листок за листком, записывая мои щедрые откровения об ангелах небесных, о моей маме, Ламартине и Жюли Шарль.
- В одиночку вертеть стакан не получается, - вслух жалуется он.
- А о женитьбе ты не думал? - гнет свое Туссен. Альфонс пожимает плечами.
- Где ты найдешь такую женщину, которая была бы изящна, как тюльпан, и с дырявыми легкими, но которой хватило бы на мой век, чтобы не сидеть тоскливо на скамейке, откуда мы когда-то любовались озером вдвоем? Любовь - дело такое! Но не буду тебе докучать, это не по твоей части, - добавил он, смягчаясь.
- Знаешь, - говорит Туссен, потупясь на кончики своих "луноходов", - я ведь уже не девушка.
- Прости, - смущенно отводит глаза Альфонс.
- Да ты тут ни при чем, - с затаенным сожалением вздыхает Туссен. Он снова осторожно смотрит ей в лицо.
- Ладно. - Она хлопает в ладоши у него перед носом, возвращая разговор в нужное русло. - Что сделано, то сделано, а что нет, то нет. Буду говорить прямо, не люблю ходить вокруг да около - ты ведь меня знаешь.
- Ну да, - подняв бровь, хмыкает Альфонс.
- Так вот, хочешь жениться на молодой Дюмонсель?
- На ком? - ужасается он. - На Мари-Па?
- Она мечтает иметь ребенка, в ее возрасте это нормально, но ее замкнуло на образе отца, поэтому ей нравятся только пожилые мужчины. Так вперед! Я знаю, что она от тебя без ума.
- Да на что она мне? - отпирается Альфонс. - И потом, она ведь не страдает легкими.
- Ну, за этим дело не станет - она столько курит! Ну же, Альфонс! Решайся! Ты отлично воспитал четверых чужих детей, и что это тебе дало? Только неблагодарность и унижения. И эти Лормо продолжают бессовестно тебя эксплуатировать.
- Неправда! - возмутился Альфонс.
- Для тебя, конечно, это благо, потому что ты один-одинешенек. Но надо же шевелиться! Ты красивый, еще полный сил мужчина. И я знаю, как тебе хочется стать отцом.
- В моем-то возрасте? - обороняется он.
- Такое бывало. Подумай: прелестный малыш, твой и ничей больше, такой же забавный, каким был маленький Жак, то-то была бы радость на старости лет, а?
- Нет, - говорит Альфонс, протирая последний лист, - брось ты эти затеи, Тереза! От твоих забот чувствуешь себя как на больничной койке. И вообще, даже если допустить, что это возможно: Мари-Па, ребенок от нее и все прочее... как ты себе представляешь, я буду изо дня в день выносить такую свекровушку? Не для того я, благодаря поэзии, дожил до своих лет, чтобы под конец увязнуть в человеческой глупости. А ЖаннаМари раньше своих детей не умрет - можешь мне поверить. Норов не даст. Ну, мне пора, до свидания, перерыв кончается.
Альфонс запирает свой домик и уходит, а Туссен еще долго обескураженно смотрит, как удаляется худощавая фигура, раскланивающаяся по пути с каждым встречным. Потом достает листок и вычеркивает две строчки. На мгновение ее ручка замирает" потом, разрывая бумагу, царапает какое-то имя. Чье именно, мне не видно, впрочем, я и так уже потерял с ней сегодня немало времени. Может, у нее новая идея: реин-карнировать меня, как пересаживают растение из горшка в горшок, - мне-то что, пусть себе тешится.
Взлетаю над "Парк-отелем", башней из тонированного стекла, которая торчит на месте бывшего городского сада, где я учился ходить. С птичьего полета вид у города малопривлекательный. Это мой первый полет, и я еще плохо ориентируюсь, но диссонанс между черепичными, разных цветов, кровлями, вычурными куполами устаревших дворцов и примитивными бетонными коробками с безобразными, до жути плоскими крышами и щетиной труб прямо-таки режет глаз, сверху это куда хуже, чем снизу. Не мешало бы проектировщикам подумать и о мертвых!