Я словно в танке. Меня подорвали и в ушах звенит сплошной гул. Я не слышу и не чувствую ничего. Мой телохранитель, так же молча отвёз меня домой, где меня ожидал семейный совет. У меня не было ни сил, ни желание, что-то обсуждать. Поэтому я подобно безмолвной кукле подчинилась их решению. Уже через час на заднем сиденье форда Андрея одиноко ехала в Казань.
Отец чуть задержался в столице. В принципе, я этого не заметила, потому что на второй день меня накрывает боль и отчаяние, я сутками реву. Несколько раз порывалась написать или позвонить Андрею, что бы вывалить на него богатый, а главное могущий русский мат. Спасибо брату, имею большой словарный запас матерных слов. Но, к сожалению, телефон у меня забрали ещё в Москве, когда я была не в адекватном состояние и возвращать мне его никто не собирался, сколько бы я не требовала.
По возвращению отец организовывал несколько раз сходки. После очередного "собрания", когда все уголовные элементы разъехались, ко мне зашёл отец. Впервые, после Москвы.
— Кызым, как ты? — Стандартный вопрос.
— Норм. — Стараюсь не светить опухшими от слез глазками. — Когда мобилу вернут?
— В целях нашей безопасности нужно воздержаться от связи.
— Что телефон-то мне сделает? Взорвётся у уха?
— Можно заминировать, если сильно заморочиться.
— У тебя уже какая-то мания, что везде заговоры и предательства.
— Возможно это лишь безумие, но вот жучок в твоей трубке очень даже реальный. Кому нужно было прослушивать твои звонки?
Чего?
К телефону моему имел доступ только Михаил. Неужели он?
Пока я обдумывала услышанную информацию, папа продолжил.
— Алина, выслушай меня внимательно и без лишних эмоций.
Опа, как! Аж страшно стало. Что за серьёзный разговор?
— У нас тяжёлые времена. Под меня капают и под ударом в первую очередь вы с братом. И не поймешь: или посадят, или же свои пришьют. Мы с Тимуром прикидываем уже давно, как лучше сделать, без последствий для нашей семьи. — Отец сделал паузу, что бы я прониклась. — Тим устраивается в ряды политиканов, это единственный выход. Братва об этом пока не в курсе, а когда узнает, уже поздно будет, не достанут. Но, а нам… — Ещё одна пауза. — А нам придётся разыграть сценку. Я сначала думал, выдать тебя замуж за Гошу Кирпича или за Раджу. Таким образом мы бы с моими врагами заключили перемирие. Но поразмыслив, понял, что такому сучьему отродью я свою принцессу не отдам. В общем, кызым, нам бежать нужно за бугор.
— Как? — Если все на столько серьёзно, до аэропорта нам даже доехать не дадут.
— Мы устроим шикарную свадьбу твою с Кирпичом.
— Нет, нет, нет! Ни за что! — Такую дичь мог совершить только Миша: вначале женится на одной, и тут же обмениваться клятвами в церкви с другой.
— Это же все понарошку. Мы соберём на вашу свадьбу всех и там порешим.
— Ты массовую казнь решил провести?
— Криминал — это суровый мир. Или ты, или тебя.
Сватовство
По сути моего согласия никто не спрашивал. Вопрос был решён. Георгий, он же Жора, он же Гера, он же Геша, он же Гоша Кирпич мужчина сорока-пятидесяти лет. С приличным брюшком и залысиной на голове. Был женат много раз. Точное количество никто не знает, все со счету сбились от законных и не законных его жён. Считали, что уж с дочерью Лютого у Кирпича будет всерьёз и надолго.
Через пару дней состоялась официальная встреча с Жорой. Он приехал к нам со своей многочисленной охраной. Я по обыкновению своему наблюдала за всем с перил у лестницы второго этажа.
Кирпич гордо и уверенно переступил через порог дома. В холле сдержанно его встретил отец. Папа, вообще, мало кого встречает с распростёртыми объятиями. Конкретно в этом случает, он с Гошей далеко не друзья. Я ожидала, что они поднимутся в кабинет отца. Но вместо этого прошли в столовую. Уже по вкусному запаху еды витавший по дому, было понятно, что Зинаида Петровна постаралась на славу.
Андрей снизу делает знак, что бы я спускалась. Медленно иду к нему.
— Минут через пять войдёшь к ним. Шамиль Камилевич просил передать. — Парень застегивает толстую, золотую цепочку с большим бриллиантом в виде подвески на моей шее. — Это подарок жениха.
Я с силой подавила желание сорвать цепочку и кинуть в лицо Кирпичу. Потому что ощутила себя вещью, которую сейчас покупают. Чего же мне ерепенится сейчас? Ведь ко мне всегда относились как к предмету, с помощью которого можно обогатится и хорошо устроится, или получить иные выгоды. Что уж говорить, если со мной так обошелся самый любимый мой человек. Так что гордо поднимаем голову, довольно улыбаемся и продаём себя максимально дорого.