И вот, в полдень, на цыпочках выскользнув из кабинета, он вешал на дверь табличку «Просьба не беспокоить», прижимая черный гробик к груди, пробирался по боковой витой лестнице в кладовую, да так тихо, что матерый домушник позавидовал бы. Добравшись благополучно до кладовой, он отпирал дверь, стараясь, чтобы замок и щеколда ничего лишнего не выболтали. И, наконец, задвинув изнутри засов, с облегчением вздыхал, опускался на мешок с мукой, щелкал замочками футляра. Смакуя каждое движение, он пару минут настраивался, взбирался вверх и сбегал вниз по одной мажорной и одной минорной гамме, а потом, забыв обо всем на свете, уносился в небо. Мышцы каменели от боли, щеки то надувались, то опадали, между бровей залегала сосредоточенная морщина прирожденного музыканта, а мысок правой ноги по многолетней привычке работал метрономом. Из тени кладовой иногда улетала в ясное полуденное небо и его собственная музыка, нежная и прозрачная, словно спящая красавица, очнувшаяся после мертвого сна. Вырывалась из крошечного оконца, миновала асфальтовую дорожку под окнами, туристов, что с интересом прислушивались, миновала двух гвардейцев, покорно позволявших солнцу выжигать на своих лицах загар, миновала стоянку с бронированными джипами, щегольским «кабриолетом» жены и служебными «Мерседесами», раскаленными на полуденном солнце. Но ни фешенебельная стоянка, ни замершие в восторге туристы, ни дымящиеся от жары гвардейцы не могли преградить дорогу мелодии, и она неслась над парком, споря с криками чаек. Потом, позже, когда на все окна первого этажа привинтили двойные решетки, а в кладовой забили все форточки, печальная песня валторны как испуганная, немолодая уже принцесса билась в своей темнице, скандалила, хрипела от волнения, рвала на себе волосы, брюзжала под потолком.
И вот дом, как обычно, погрузился в послеобеденный сон. Подросшие дочки, которых теперь все реже можно застать дома, курили ароматные сигариллы на балконе, втайне ревновали друг друга к массажисту, обсуждали, как было бы хорошо напроситься с отцом в Лондон и сходить на концерт «Rolling stones». Тем временем их отец, уставший от командировок, разъездов, встреч, визитов и званых вечеров, стер бархатной тряпочкой пыль с футляра и крадучись направился по боковой лестнице на первый этаж. Не замеченный офицерами, стоящими навытяжку в прихожей, он неумело спустился по винтовой лестнице вниз, потеряв по дороге мягкий домашний шлепанец. Трясясь всем телом, он проник в кладовую под сводами. Обнаружил там огромное количество тюков с бобами, два новых холодильника, что дребезжали, словно соревнуясь, кто кого. Были тут теперь вязанки чеснока, букеты пряностей, мешки с белым и красным картофелем, баллоны с пресной и минеральной водой, перетянутые бечевками полиэтиленовые мешки бог знает с чем. Бочком, прокравшись мимо всех этих важных кухонных воинов, он присел на низенькую бочку, которая булькнула ему в ответ голосом одного из самых дорогих в мире виски. Он уложил футляр на мешок с сухофруктами и, прикрыв дрожащие веки, наслаждался щелчками замков. Руки его дрожали. Но вот мелодия, забытая за разъездами, беготней, приемами и вечерами, стала нехотя, обиженно, охая киксами, жалуясь хрипами и затуханиями, складываться… и тут в дверь постучали.
Он прекратил играть, опустил валторну на колени, притих и старался не дышать. Кто-то все настойчивей стучал, потом ударил кулаком, потом все стихло и пару минут ни шороха не было слышно. Он поздновато сообразил, что тут-то можно было бы и ускользнуть незамеченным, но вдалеке послышались неразборчивые голоса, к двери кладовой со всего дома неумолимо стекались топот, шум и крики, словно все живые звуки особняка хотели собраться именно здесь, в буфетной.
Когда в дверь настойчиво забарабанили сразу несколько кулаков, выкрикивая угрозы, когда визгливо заголосила жена и забасили хриплые тяжелые голоса, он сжался, втянул голову в плечи, застыл, а его дрожащая рука шарила по карманам в поисках платка – надо было хотя бы смахнуть крупные капли со лба. С валторной под мышкой не так-то просто выбраться, обходя грузные, тугие мешки с провизией. Возле двери он споткнулся о кучу угля для камина. Заботясь о том, как бы не поцарапать и не повредить валторну, угодил в стену скулой, едва не лишившись глаза. Распахнутая недовольным пинком дверь освободила дорогу для слаженного рывка двух телохранителей, охранника с ломом, повара с колотушкой. Появление его в дверях было полной неожиданностью, застигло их врасплох, исказило подобострастием суровые физиономии и внимательные колкие глаза. Никто не ожидал увидеть мэра в кладовой в послеобеденный час, да еще со странным медным предметом, напоминающим аппарат для перегонки, под мышкой. Все были удивлены, растеряны, озадачены, и это мгновенно изобразилось на лицах. Охранник, телохранители, садовник, жена, массажист, поварихи синхронно пошатнулись, отпрянули, качнулись к нему и, стараясь успокоить, заголосили наперебой. «Видите ли, – оправдывался садовник, – бегу в подвал за секатором и слышу: шумят в кладовой. Позвал охранника, может, думаю, вор к нам забрался или злоумышленник. Я мигом доложил, а то как бы не было беды».