Позже ребёнка забрали от Шакире Ханым и спросили у Нихаль, можно ли передать его мадемуазель Де Куртон. Ей сказали: «Мы отдадим тебе Бюлента, будешь его воспитывать, укладывать спать, одевать, теперь он будет твоим.» Казалось, что Нихаль попалась на эту уловку. Она с безумной радостью согласилась с тем, что ей отдадут Бюлента и что Бюлент принадлежит Нихаль, только Нихаль и никому другому.
В ревности Нихаль не было коварства, которое почти у всех детей смешано с ревностью; она не кусала тайком ребёнка за палец и не щипала его тихонько за руку. В её ревности было что-то иное. Она оберегала Бюлента ото всех, а не всех от него и хотела быть к нему ближе всех, поместив себя между ним и другими.
В доме установился обычай (всё началось с шутки, постепенно стало правилом и приобрело силу обычая): когда что-то происходило с Бюлентом, обращались к Нихаль, через неё делали предостережения Бюленту и даже грозили ему.
Потеряв мать, Нихаль по неразличимому велению сердца ещё больше сблизилась с Бюлентом.
Природное чувство как будто побуждало маленькую девочку стать для младшего брата матерью, но такой матерью, которая ревновала бы ребёнка ко всем и у которой разрывалось бы сердце, когда до него дотрагивалась чужая рука.
Как-то Аднан Бей подкидывал Бюлента на коленях. Нихаль не смотрела в ту сторону, чтобы не видеть их. Отец не смог удержаться и поцеловал крошечные пухлые щёчки звонко смеявшегося Бюлента, Нихаль повернула голову, не удержавшись, подошла и прижалась к ним, так ей хотелось опустить занавес над поцелуем. Когда отец остановился и посмотрел на неё, она вдруг покраснела, но призналась и сказала: «Ох! Хватит уже, отец… Мне нехорошо!» В этих словах отразилась чувствительная душа Нихаль. С тех пор Аднан Бей воздерживался от проявлений любви к Бюленту, когда Нихаль была рядом. Но она уже выработала правило и когда неведомо как понимала, что кто-то хочет приласкать Бюлента и боялась, что он сделает это, не получив её разрешения, то говорила что-то вроде: «Вы совсем не любите Бюлента!»
Если в мире существовал кто-то, ушедший от волнений, избавившийся от множества ограничений, не ведавший о том, что происходило вокруг, это был Бюлент. Его интересовало только одно: смеяться… Нихаль смешила его больше всех на свете, выпускала на волю его задорный смех. Особенно когда брат и сестра были одни, без чужих.
Спальни располагались на верхнем этаже особняка и смотрели на сад. Из большого холла к ним вёл широкий коридор. В первой комнате спал Аднан Бей; в третьей была мадемуазель Де Куртон, а дети находились в комнате между ними. Здесь они были одни, но в то же время рядом с отцом с одной стороны и старой девой с другой. Двери между комнатами лишь занавешивали на ночь. В четвёртой, последней, комнате по коридору для детей был устроен класс. Комната, отведённая под класс, была постоянной проблемой для мадемуазель Де Куртон. Она клялась, что во мире не могло быть ещё одного места, настолько обречённого на беспорядок, как эта комната, которая была площадкой для ураганов, а не занятий Бюлента. Аднан Бей, который доходил до крайностей, когда дело касалось порядка и мог поднять страшный шум из-за того, что в доме переставили стул для курения, не заходил в эту комнату и утверждал, что чувствовал нервозность, если входил туда.
Здесь Бюленту разрешили делать всё, что он хотел в обмен на обещание не трогать ни одно другое место в особняке. И Бюлент пользовался этим разрашением как возможностью отомстить за необходимость не оставлять следы разрушений ни в одном другом месте особняка. В классе были маленькие столы для письма, на краях которых он вырезал собственные узоры с помощью нескольких утаённых отцовских инструментов для резьбы. Из экземпляров «Фигаро», регулярно приходивших к мадемуазель Де Куртон, были сделаны кораблики, кульки, корзинки, которые были развешаны на стенах, на колышках окон, на краю чёрной доски. Из старых книг, обложек для нот старшей сестры были вырезаны картинки и прикреплены на окна и на моря карты Европы на стене за дверью. Там был вырезанный зонтик, устремившийся в сторону океана, который словно отправился в путешествие в Америку, подхваченный ветром. Сломанные игрушки, порванные книги, которые каждый день собирали утром и вечером, одним лишь усилием Бюлента расползались по комнате, словно ожившие своенравные котята, не оставляя крошечного места, чтобы встать или сесть. Теперь у Бюлента появилось новое увлечение: он рисовал на стенах простым карандашом. Из его воображения появлялись то корабль, то верблюд, постепенно заполняя всё пространство стены. На стене, куда он мог дотянуться, места больше не осталось, поэтому уже два дня он думал о другой идее. Нихаль пока не разрешила, но у неё была такая привычка. Она сначала не разрешала, потом видела, что Бюлент послушался и больше не считала нужным возражать… О! Как было бы хорошо! Бехлюль принёс ему коробку красок. В ней были все цвета и можно было бы раскрасить рисунки. Он собирался сделать верблюда красным: «Сестра, верблюд бывает красным, да?» Нихаль ещё не смягчилась. «Ты с ума сошёл?» — говорила она и пока не сообщала о цвете верблюда.