— Я всегда говорю то, что у меня на уме. Вы уж простите меня, если я скажу то, что может вас смутить. Юити ведь не настоящий ваш племянник, не так ли?
— Правда? Нет, нет, он настоящий племянник. Хотя надо сказать, что если и бытует такое выражение, как «настоящий друг», то я не уверен, что можно сказать «настоящий племянник». — Вот такой был прямодушный писательский ответ Сюнсукэ.
— Тогда позвольте задать следующий вопрос. Вы и Юити только друзья? Или…
— Ты хотел спросить, не любовники ли мы? О нет! Я уже капитулировал на этом фронте.
Оба мужчины одновременно посмотрели на красивые ресницы юноши. Он сидел, скрестив ноги, в руках держал сложенный нагрудник, смотрел в сторону, спокойно раскуривая сигарету. Плутовская красота оживлялась в Юити.
— Это все, что меня интересовало. Теперь я спокоен, — сказал Кавада, намеренно не глядя на Юити.
Когда он произносил эти слова, по его щеке промчалась наискось судорога, словно итоговая линия, жирно подведенная карандашом.
— Что ж, жаль заканчивать наши посиделки. Сегодня мы поговорили о многом, мне было весьма приятно. Теперь я очень хотел бы продолжить наши секретные встречи раз в месяц в том же составе присутствующих лиц. Я присмотрю какое-нибудь местечко получше. Когда это происходит в компании, подобной той, что собирается в баре «Рудон», то там ни о чем толком не поговоришь, а сегодня я имел редкое удовольствие пообщаться с вами. В берлинских барах такого направления частенько появляются люди высшего света: промышленники, поэты, писатели, актеры.
Это было в его стиле — перечислять в таком порядке. Короче, этим бессознательным порядком он самым очевидным образом демонстрировал свое бюргерское мышление германского толка, в котором заверял себя с театральной наигранностью.
В темноте перед воротами ресторана на неширокой горбатой улочке были припаркованы два автомобиля. Один принадлежал Каваде — «Кадиллак-62», а другой автомобиль был арендованным.
Ночной ветер еще дышал холодом, небо заволакивали облака. После бомбежек и пожаров этот квартал застроили новыми добротными домами; там было воздвигнуто странное новенькое ограждение — брешь от угла в каменной ограде была заколочена оцинкованными досками. Цвет свеженьких белых досок был ярким, почти огненным, в призрачных отблесках уличных фонарей.
Сюнсукэ мешкал, натягивая перчатки. Стоя напротив этого старого человека, чопорно натягивающего кожаные перчатки, Кавада тайком прикоснулся к пальцу Юити своей обнаженной рукой и поиграл им. Настало время решать, кто из троих поедет в одном из этих автомобилей в одиночестве. Кавада попрощался и, положив руку на плечо Юити, словно это было естественно, проводил его до своего автомобиля. Сюнсукэ не отважился последовать за ними. Он все еще надеялся, ждал… Когда Юити, уводимый Кавадой, уже поставил одну ногу на подножку «кадиллака», он повернулся и весело сказал:
— О сэнсэй, я уезжаю с господином Кавадой. Вы не позвоните моей жене?
— Скажите ей, что он остался у вас, — вмешался Кавада.
Вышедшая провожать их девушка прошептала:
— Сколько сложностей у этих джентльменов!
Вот так Сюнсукэ оказался единственным пассажиром в своем автомобиле. Это решилось буквально в две секунды. И хотя неотвратимость такого развития событий была очевидна с самого начала, наблюдая за всей этой сценой, нельзя избежать впечатления, что все решилось слишком внезапно. О чем думал Юити, с каким чувством он пошел на поводке у этого Кавады, старый писатель не мог себе представить. Одно было ясно: просто Юити с его мальчишеской непосредственностью захотелось проехаться в Камакуру. Одно только и было ясно, что его, Сюнсукэ, очередной раз вытеснили.
Автомобиль мчался по затрапезному торговому кварталу старого города. Боковым зрением Сюнсукэ ощущал скольжение уличных фонарей вдоль дороги. Когда он намеренно задумывался о Юити, старый писатель будто бы окунался вглубь самой Красоты. Он уходил все глубже. Там деянию не было места, все пребывало в тени, все возвращалось к Духу, все сводилось к метафоре[73]. Он и сам по себе стал духом, метафорой своего тела. Когда он вырастет из этой метафоры? Кроме того, сладостна ли ему эта судьба? С тех пор как он появился на этом свете, пронизывало ли его сердце вера в то, что он должен умереть?