– Австрийский транзит? О, да! – сказал Эбнер и направился к двери во внутреннюю лабораторию, чьи стены из тонированного стекла почти не пропускали солнечных лучей.
– Доктор, простите…
Эбнер остановился и чуть повернул голову.
– Что?
– Я хотел спросить про двенадцать объектов… Почему именно сейчас? Ведь прошло уже столько времени.
Эбнер задумался, стоит ли отвечать. Не обезоружит ли это его самого? Ведь молчание – тоже власть. Особенная – но власть. Этому он научился у мисс Краузе.
Но оказать кому-либо доверие – тоже проявление власти… На данный момент Эбнер решил держать дистанцию.
– Мисс Краузе считает, что дело срочное. Существует порядок приоритетов.
Гельмут Берн потер рукой небритый подбородок.
– Вы хотите сказать, есть определенный график?
Я хочу сказать то, что говорю!
Эбнер решил закрыть тему.
– Вся наша жизнь – график. Изволь укладываться в свой, – сказал он и остался доволен тем, как прозвучал ответ, хотя и сам не вполне понял, что это значит.
Гельмут Берн прикусил язык, отвернулся к монитору и больше не высовывался.
Эбнер вошел в открытую дверь внутренней лаборатории.
Половину помещения занимала пушка – а как еще назвать эту штуку? В центре огромного колеса со спицами из платинового сплава громоздился узкий стальной цилиндр, обвитый спиралью ультратонкого световолокна. У стены напротив сидели в клетке белые мыши – самые умные из пациентов лаборатории. Эбнер усмехнулся. Там, куда они попадут, сообразительность им все равно не поможет…
Двери лифта открылись. Безымянный водитель высунулся оттуда и нашел взглядом Эбнера.
– Пора!
Эбнер покинул внутреннюю лабораторию.
Пора, всегда пора…
Возле рабочего места Гельмута Берна он опустил руку в чашу с уже теплой водой, вынул, стряхнул капли.
– Эту бесценную чашу я должен вернуть мисс Краузе, – сказал Эбнер, глядя на молодого ученого. – Без воды.
– Сэр?
– Опорожните ее, – пояснил Эбнер как можно мягче.
– Сэр? – переспросил Берн, отодвигая стул.
– Прямо сейчас.
Гельмут взглянул сначала на безымянного водителя, ждавшего в лифте, затем на Эбнера и взял чашу. Он поднес ее к губам и выпил до дна.
– Можете не благодарить, – сказал фон Браун.
А Берн промычал в ответ:
– Спасибо, доктор фон Браун.
Эбнер не сдержался – губы сами расплылись в тонкой улыбке. Возможно, «Исландия» – и правда самое подходящее место для Гельмута Берна?
Он забрал него чашу, взял со стола серебристый кейс, шагнул в лифт и нажал кнопку.
Глава двенадцатая
Берлин встретил серостью, холодом и дождем.
Едва четверо подростков и мужчина вышли из огромного терминала аэропорта в поисках такси, тяжелый берлинский воздух тут же окутал их автомобильными выхлопами, табачным дымом и ароматом крепкого кофе.
Бекка осторожно вдохнула:
– Я читала, что именно так пахнет в Европе.
Роальд кивнул:
– Как в прошлое вернулся… Жаль, что мы здесь по такому печальному поводу.
– Вон такси! Последнее! – крикнул Вейд и, подтолкнув брата, побежал к крошечному авто, рядом с которым стоял коротышка-водитель.
Выехав с территории аэропорта, такси понесло их по автостраде к городу. Все молчали. Они миновали несколько похожих друг на друга кварталов в окружении скромных парков с голыми деревьями.
Наконец Лили нарушила тишину:
– Не так уж и привлекательно…
Роальд объяснил, что после Второй мировой войны почти весь Берлин отстроили заново, руководствуясь не соображениями красоты, а функциональностью. Из-за сдержанной архитектуры город кажется холодным и печальным.
Широкую автостраду сменила мокрая, в лужах, дорога, тянувшаяся вдоль железнодорожных путей, а потом под колесами мягко затарахтела брусчатка, и Бекка догадалась, что они уже в старой части города.
Наконец машина остановилась у железных кладбищенских ворот. На часах – почти половина двенадцатого.
За воротами кладбища их встретило потемневшее от старости здание, похожее на церковь. Казалось, оно простояло здесь уже много веков, но планшет Лили сообщил, что его история насчитывает «всего полторы сотни лет».
Позади часовни меж старых густых деревьев виднелись могильные холмики и надгробия.
Вейд указал рукой на дальний край парка:
– Вон там собрались люди… – Слова его будто глохли на стылом воздухе. – А вот и дорожка.
Некоторые могилы тянулись строгими рядами в обе стороны от дорожки. Другие – с полустертыми от времени надписями и датами, – казалось, выросли прямо из-под земли. Кое-где среди венков виднелись намокшие под дождем мягкие игрушки.