Я нахожу бумагу и ручку в одном из ящичков, заполненном разными мелочами – резинками, пакетиками с кетчупом и меню ресторанов с доставкой. Написав ответное послание: «Привет, спасибо!», я кладу его в лифт и тяну за трос.
Лифт приходит в движение.
Блок издает очередной скрип.
Когда лифт начинает опускаться, я наконец понимаю, как он огромен. Размером со взрослого мужчину и весом не меньше. Мне приходится схватиться за трос обеими руками. Я пытаюсь прикинуть, насколько глубоко успел опуститься лифт.
Пять футов. Десять. Пятнадцать.
Опустившись примерно на двадцать футов, он останавливается. Трос в моих руках провисает. Судя по всему, лифт оказался в квартире прямо подо мной.
11А.
Квартира, где живет загадочная Ингрид. Понятия не имею, кто она такая, но, кажется, мы подружимся.
7
Во второй половине дня я решаю сходить в магазин за продуктами. По сравнению с безмолвным двенадцатым этажом другие кажутся гораздо более оживленными. Я проезжаю на лифте мимо десятого этажа, на котором из-за одной из закрытых дверей звучит Бетховен. На девятом кто-то захлопывает дверь, из-за которой доносится резкий запах дезинфицирующего средства.
На седьмом этаже лифт останавливает другой жилец – актриса, которую я видела вчера. Сегодня они вместе с собачкой одеты в одинаковые отделанные мехом курточки.
При виде ее я на мгновение теряю дар речи. Как же звали героиню, которую она играла? Ту самую, которую терпеть не могла моя мама. Кэссиди, вот как.
– Мы поместимся? – спрашивает она, смеряя взглядом закрытую решетку лифта.
– Ах да, конечно.
Я открываю решетку и отхожу в сторону, чтобы дать им войти. Вскоре лифт снова приходит в движение, и, пока актриса поправляет у собачки капюшон, я думаю о том, в какой восторг пришла бы моя мама, узнав, что я ехала в одном лифте с Кэссиди.
Вблизи она выглядит совсем иначе. Возможно, из-за обильного макияжа. Тональный крем придает ее лицу нежный персиковый оттенок. Или, возможно, дело в солнечных очках, которые закрывают треть ее лица.
– Вы здесь недавно, верно? – спрашивает она.
– Только что переехала, – отвечаю я. Стоит ли упоминать, что я здесь только на три месяца и только по работе? Пожалуй, нет. Если актриса, сыгравшая Кэссиди, решит, что я и правда живу в Бартоломью, пусть так и будет.
– Я здесь уже полгода, – говорит она. – Пришлось продать дом в Малибу, но, думаю, оно того стоило. Ах да, меня зовут Марианна.
Да, я знаю. Неотразимо стервозная Марианна Дункан была столь же неотъемлемой частью моих подростковых лет, как «Сердце мечтательницы». Придерживая собачонку, Марианна протягивает мне свободную руку, и я ее пожимаю.
– Джулс. – Я перевожу взгляд на собаку. – А как зовут этого красавчика?
– Руфус.
Я чешу его между ушками. В ответ Руфус лижет мою руку.
– О, вы ему понравились, – говорит Марианна.
Мы опускаемся ниже, и я вижу знакомые лица – пожилого мужчину, с трудом спускающегося по ступенькам, и его усталую помощницу. На сей раз вместо того, чтобы отвести взгляд, мужчина улыбается и машет нам дрожащей рукой.
– Так держать, мистер Леонард! – громко говорит Марианна. – У вас отлично получается! – повернувшись ко мне, она шепчет: – У него проблемы с сердцем. Он надеется избежать нового инфаркта, спускаясь по лестнице пешком.
– Сколько инфарктов у него было?
– Три. Может, больше. Впрочем, он был сенатором. На такой работе не избежать сердечных приступов.
Когда мы выходим из лифта, я прощаюсь с Марианной и Руфусом и проверяю почтовый ящик. Он пуст. Неудивительно. Отворачиваясь от почтовых ящиков, я замечаю женщину, только что вошедшую в здание. На вид ей лет семьдесят, и она не прилагает ни малейшего усилия, чтобы скрыть свой возраст. Никакого ботокса, как у Лесли Эвелин, или толстого слоя косметики, как на Марианне Дункан. Эта женщина бледна, ее лицо слегка припухло. У нее седые волосы до плеч.
Мое внимание привлекают ее ярко-голубые глаза. Даже в полутемном лобби видно, что за ними скрывается острый ум. Наши взгляды встречаются – я смотрю на нее в упор, а она из вежливости делает вид, что не замечает этого. Но я не могу оторвать от нее глаз. Это лицо сотни раз смотрело на меня с обложки книги, и в это самое утро – тоже.
– Простите… – Я замолкаю, морщась от собственного голоса, который звучит так нервно и робко. Я заговариваю снова: – Простите, вы случайно не Грета Манвилл? Писательница?
Она заправляет за ухо прядь волос и одаряет меня бесстрастной улыбкой Моны Лизы – похоже, мое обращение ее не расстроило, но и не обрадовало.
– Да, это я, – говорит она вежливо, но настороженно, с хрипотцой в голосе, напоминающей мне Лорен Бэколл.