— Надо мне отлучится. Знакомый на именины звал, но я только ему скажу, что занят сегодня, и сразу вернусь…
— Т-только не г-говорите ему п-про меня, — попросил Олежка.
— Конечно, не стану говорить, — заверил его Крупенков. — Ну а я пойду, и дверь входную запру. А то, знаешь ли, времена такие лихие. Шастают тут все.
И Крупенков направился в местное отделение полиции, где служил осведомителем, и так как работал успешно, то и получал такое жалованье, что смог отрастить брюхо.
Ну а Олежка, скинув, наконец, женское пальто, принялся за еду. Кушал с большим аппетитом, а когда доносились до него отзвуки дальней канонады, то широкая улыбка расцветала на его измождённом лице…
Но вот повернулся во входной двери замок. Олежка повернулся туда, ожидая встретить деда, какими-нибудь добрыми словами о близости освобождения. Но один из приведённых дедом полицаев, заходя в тёмные сени, ударился головой о притолоку, и выругался.
Олежка сразу всё понял. Он вскочил из-за стола, дрожащей рукой выхватил из кармана револьвер, и, направив его в сторону двери, начал пятится к окну.
В горницу ввалились полицаи.
— Н-назад! С-стрелять буду! — закричал Олежка.
— У него в револьвере всего одна пуля! — выкрикнул откуда-то из-за спин полицаев Крупенков.
— П-предатель! — презрительно крикнул Кошевой.
Он быстро повернул голову, и успел заметить, что по ту сторону заледенелого оконца, прохаживается тёмный контур…
В это время пожилой полицай, сильно толкнул в спину молодого и приказал:
— Бери его!
Молодой полицай схватил стул и, словно щитом защищаясь им, бросился на Олежку. И Олежка, не целясь, выстрелил в него. Пуля попала врагу в предплечье. Он выронил стул, и не крича уселся на лавку за столом. Похоже, он ещё даже и не чувствовал боли.
Другие полицаи налетели на Олежку, ударами кулаков повалили его на пол, ожесточённо начали избивать ногами.
Крупенков робко заглянул в горницу, и произнёс:
— Вы бы потише, а то поломаете у меня здесь всё. Я ж столько старался, чтобы всё это собрать…
Но полицаи ещё долго избивали Олежика, а потом, уже почти бесчувственного, связали и потащили в свой участок.
В полицейском участке Олежика обыскали и, конечно же, нашли его временный комсомольский билет. Позвонили в Ровеньское отделение гестапо, и там им было сказано, что Кошевой сейчас находится в розыске, и что его следует под усиленным конвоем доставить к ним.
Полицай вошёл в вонючую коморку, на полу которой лежал связанный и тяжело дышащий Олежка, и сказал ему:
— Ну что, попался? Да? Ты ведь, оказывается, важный подпольщик!
Кошевой смог приподнять свою окровавленную голову, и выкрикнул гневно:
— Да — я самый важный подпольщик! Всё равно вам меня не сломить!..
И Олежка засмеялся, сейчас он чувствовал даже нечто похожее на радость от того, что ему предстоит вступить в открытую и самую тяжёлую схватку с врагами.
Полицай несколько раз пнул его, лежачего, и сказал:
— Ну тобой будет гестапо будет заниматься. А они в таком деле мастера. И не таких ломали!
А потом Олега Кошевого доставили в город Ровеньки, где заключили в тюрьму, которую разместили в повале бывшей больнице. Помимо Олежки, там томились ещё многие люди…
Но допрашивали Олежку не гестаповцы, а опять-таки предатели, из бывших советских граждан. Им занимался следователь Орлов. На первом же допросе Олежка заявил, что он — комиссар Краснодонской «Молодой гвардии», и что он отвечает за всех их дела, но ни одного имени не назовёт.
— Ты прямо как Дубровский, — с недоброй ухмылкой глядя на Олежку произнёс Орлов. — Читал Пушкина?
— А вы — м-мёртвые души. Ч-читали Гоголя? — дерзко спросил Олежка.
— Ну что ж, — приподнялся из-за стола Орлов. — Комиссаром, говоришь, был? Не верю я тебе. Но спорить не стану. Ответишь нам, как комиссар. Подайте сюда его комсомольский билет.
И на этом допросе на груди Олега выжгли номер его комсомольского билета.
Отныне Олежика допрашивали каждый день: избивали, жгли калёным железом, но он был верен своему слову: о товарищах своих ничего не говорил, но зато гордо утверждал, что был их комиссаром. После каждого допроса в его волосах появлялись седые пряди…
Его содержали в холодной, тёмной камере со слизкими стенами. Больше всего эта камера напоминала каменный мешок. Олежка лежал на холодном каменном полу и кашлял кровью, неимоверно тяжело было двигать выкрученными суставами, но он всё же подобрал острый камешек, и выцарапал на стене одно слово: «Жить».